анализ «Осадной Записи» как письменного исторического источника

По предмету источниковедение/ история.В работе анализируется личный дневник Александра Николаевича Болдырева ,изданный в виде книги "Осадная запись" с точки зрения письменного источника. ...

В работе : введение, содержание ("тетрадь "1,2,3,4,5- отдельные главы из книги), заключение.

Дневников и воспоминаний, посвященных ленинградской блокаде, существует немало...». Интересующий нас дневник он ведет с 9 декабря 1941 года по 14 августа 1948 года. В 1998 году дневник публикуется в виде книги «Осадная Запись (блокадный дневник)». Для нас это является письменным историческим источником.

Затрагивает и другие организации : Дом Ученых, Дом писателей и т.д. Впервые в дневнике поднимается тема с эвакуацией : «Все говорят об эвакуации. Расчитывать на нее или нет?... в случае необходимости эвакуации, при которой согласия спрашивать не будут. Таковая весьма возможна, конечно. Появился слух о том, что уже в Райсоветах начат прием заявлений от желающих.» Запись от 10.02 1942 рассказывает нам о том, что ЛГУ эвакуируется в Елабугу, разговоры об эвакуации принимают массовый характер,везде висят объявления о продажах. Но в то же время появляется информация, «о громадных запасах продуктов, привезенных и лежащих на базах, разгружаемых» .На примере автора мы можем подумать о том, что люди сомневаются, уезжать ли им, даже не смотря на их бедственное ,смертельно опасное положение здесь. Эту тему автор еще не раз поднимет в следующих записях. Появляется запись : «На Миллионной около ЛДУ лежал, полусидя на ящике, мертвый дистрофик. Так теперь официально называют истощенных. Они странно желтого цвета. Этот носил лишь один признак внимания прохожих: вывороченные карманы. Очевидно, поиски карточек.» Даже такая короткая запись несет информацию о том, до чего довел голод людей, и рассказывает нам о языке блокады- «дистрофик». 3. Тетрадь Вторая (15 февраля 1942 — 12 июля 1942), «Конспект» (11 апреля — 26 июня 1942) .Записи в этой тетради ведутся также, она является продолжением предыдущего дневника. От 19.02.42 г. Появляется запись:  «Сегодня опубликован закон о лишении эвакуировавшихся их жилплощади — ударит по многим, особенно по многочисленным представителям коренной питерско-ленинградской интеллигенции, коих уехало много.» Автор описывает «эрмитажный стационар», куда ему предложили лечь в связи с ухудшением его самочувствия, начинающейся и развивающейся дистрофией.Так же автор пишет о поисках, способах добыть еду- пытается устроить какие-нибудь лекции, где будут кормить, ведь того, что им положено с семьей по карточкам, не хватает. Остро стоит и проблема с курением- не хватает табаку,: «Разговоры кругом только об еде, курении, проблеме ехать — не ехать. Смерти не удивляют никого.» Болдырев собирает в Эрмитаже бычки и окурки- этот интеллигентный, образованный человек. Такова блокада. Вновь записи о смертности: «Шофер одной из штиглицовских машин все время возил мертвых. За 28 дней перевез их около 8000. На один районный морг прибывало в день 650—700 трупов. Много, много среди них обрубленных, искромсанных. В морге детей сперва не прятали, их по ночам почти всех растаскивали. Люди подходили к машинам и выпрашивали детские трупики. Теперь их запирают. Теперь умирает меньше, но все же свозочные места завалены.» Здесь и далее очень явственно показана еще одна черта этого дневника как исторического источника: автор практически не дает нигде своей оценочной характеристики происходящим событиям, он излагает факты, разговоры, слухи. Эмоциональная окраска проявляется только в тех местах, которые касаются его лично: отношения с семьей, с директором Эрмитажа и другими вышестоящими лицами, при неудавшейся попытке достать еду и средства к существованию: ведь для жизни необходимы были и дрова, и вода- то, как все это доставалось так же хронологически конспектируется. Интересны для нас и места, где А.Н. , в силу специфики своей работы, описывает, как жили разные слои общества ( это связано с тем, что его приглашали читать лекции в разные места и организации), в одинаково тяжелое для всех время- это тоже является особенностью данного источника. Вот, например, описание обеда на корабле у Троицкого моста : «..радушное гигантское гостеприимство — неслыханное обжорство флотским обедом и хлебом. Доел третью, оставленную почти нетронутой соседом, кашу. Это со мной второй случай доедания — первый был в 1935 г… Мы, два дистрофированных лектора-профессора, сидели друг против друга и только ели и таращились. Я здесь в кают-компании пережил одно из самых странных голодных волнений — волнения при виде недоеденных соседями блюд и хлебов. Совершенно неслыханное, любопытное чувство.» Рассказывает автор и о некоторых встречах с людьми, которые живут лучше, т.к. ушли работать ,например, на Хлебзавод, но туда просто так не попасть, везде нужно кого-то просить, чтобы тебя устроили. «Теперь мысли против: бросить науку, не выдержать при ней до конца — так ли делали бы настоящие? Однако: какой смысл цепляться за нее, чтобы умереть лишь при ней, как Руденко? Ждать, когда спецпаек распространится до кандидатов?! Лучше временно прервать и вернуться затем. Все равно, заниматься нельзя ни здесь (ни в Эрмитаже, ни в ИВАН-е), ни в эвакуации.» Вновь особенность данного дневника, сомнения голодного человека науки, отступать ли от своего жизненного пути, чтобы не умереть с голоду? Вновь блокадный язык : «Иждивенцев называют смертниками — им ни грамма масла и мяса, только рабочим и служащим.» Так автор решает попасть в дивизион, чтобы семья без него смогла прокормиться, ведь он съедает половину из того, что они получают по карточкам. Есть записи и о трудоповинностях: «03.04.42г. С утра в Эрмитаже собрание, где оглашаются всяческие дракмеропры. В частности, ежедневно к 9 ч. утра, в конце дня обязательная «рапортичка» — кто, когда, что делал за день и т.д. Предстоят всеобщие топографии, описи остатков коллекций и т.п. Холодный ужас. В довершение бед с завтрашнего дня не 2-х, а 8-ми часовая трудповинность, как учреждение законсервированное.» 11-го апреля А.Н. мобилизован и направлен переводчиком в РПС 20/ ОБС ВВВ КБФ, начинается его «военный период», который он описывает в «Конспекте» . Автор пишет о «многочисленных глупостях» на службе: «Ужин был несомненно лучше. Говорят, привезли мясо и сахар, но последний нам не дали, ибо не выписан. Странный этот морской порядок: с утра только хлеб и масло, а на ужин второй обед. Здравый смысл требует как раз обратного. Здесь это даже до крайности, ибо хлеб распределяется так: 200, 300 и 300. Уж тогда бы хлеба больше давали с утра, как в б-не.» ; «Телефон здесь все же есть, но я опять недопущен. Это еще черточка принципала. Нужно быть для этого очень, очень холодным, незаурядно черствым и нечеловеческим,ослепленным призраком, фантасмогорией, не видящим истинного «можно» и «нельзя». – у А.Н. в связи с его беспартийностью на службе возникали сложности, не давали допуска,а от своих родных он не получал известий. Немного о военных: «Вообще же командиры поразительно мало говорят о пище своей. Быстро едят то, что дано, не вдаваясь в оценки. Это здоровая, спокойная этика военной жизни, жизни советской Красной Армии.». Снова о неравенстве людей, теперь и здесь: « Наконец оборудована бочка с водой около умывальников, можно мыться, не боясь опоздать к воде. Отсутствие воды тупо терпели, пока не раскричался один влиятельный политрук, которому не хватило помыться. Тогда мгновенно оборудовали.» ; «Вот усмешка судьбы: одним i жирным, упитанным — постоянно сытые дежурства на камбузе. Мне проголодному, костлявому — постоянные истощающие бессонные наряды в дежурство почаще. Ни капли понимания, заботы, внимания, простой человеческой жалости наконец.»В это время много записей о вестях с фронта. «22-ое июня. Годовщина войны. С утра радио дало два плохих известия: вклинение немцев под Севастополем и падение Тобрука. Последнее столь неожиданно, не вытекающе из предыдущих сообщений, даже переданных в этой же сводке, где дело идет об еще одном дьявольски-гениальном молниеносно немецком фортеле, о внезапном и полном разгроме англичан. В который раз?... Севастопольское известие, вероятно, лишь облегченная (для годовщины?) формулировка худшего.» 26 июня А.Н. внезапно демобилизован в гражданское состояние. Из дневников мы также узнаем еще одну особенность блокадного времени: т.к. информационное сообщение работает не всегда, основной источник информации для жителей это слухи. Об этом очень много в записях: формулировки «говорят, ходят слухи» звучат со страниц беспрестанно, даже в отрывке «военного времени» . Конечно, есть и сообщения из газет, и радио. Вновь поднимается тема эвакуации : «Тысячи слухов, сведений о сроках, методах и охватах эвакуации . Все метутся. Уезжает много и в СП(союз писателей). Кто отказывается — получает вместо 1-ой кат. — Ш-ю. Действует мгновенно.»,10 июля: « Академия (наук) уезжает, писатели уезжают, масса кругом просто так уезжают..» 4. Тетрадь Третья (13 июля1942 — 9 декабря 1942) Летом было полегче: тепло, сажали огороды, питались с них зеленью. « С момента возникновения пискашного приноса наш режим перешел в новую стадию важнейшего професса: впервые с начала голодовки мы живем без спекулятивного прикупа и приварка.» О спекуляциях, о ценах на рынке у Болдарева тоже много написано, так же детально, как и остальное. Возникает кризис со спичками: «До нельзя обострился кризис со спичками. Их не выдавали более месяца вообще (до того дали по одному коробку). На улицах беспрестанное прикуривание друг у друга.» Мы все чаще встречаем записи об артобстрелах, канонадах. Вновь о повинностях : «28.08. День прошел под тяжелым впечатлением отправки нашей библиотекарши на торфоразработки. Она дистрофичка П-ой степени, жалкое, нелепое существо. Старую мать, 80 лет, только что вернувшаяся из больницы. Не помогли никакие шаги в поликлинике, слезы у хрыча. А там, на торфе, 10 часов работы. Плохая кормежка. Жестокий, лагерный режим. Грязь, всеобщая завшивленность. Кругом леса полны грибов и ягод, но собирать не дают - работай! — а после дня труда, валятся с ног..» Рассказывая дальше о судьбе этой женщины, автор описывает отношение к слабым людям в блокадное время : ««22-ое сентября.  В Академии вверглась с воплями о спасении библиотекарша наша, 28 дней уже проработавшая на торфе. Для сильных там хорошо: дополнительный хлеб, обед. Многие очень поправляются и многие подают заявления, прося остаться на зиму. …Но горе слабым — за невыполнение нормы — снижение пайка. Наша несчастная, еле стоявшая на ногах и до работ, докатилась до одного пшенного супа в день! Это при наличии карточки I категории, т.е., значит, даже полагающуюся ей норму у ней отнимают. Таков режим. Подавление, затаптывание ослабевшего вообще всюду — сейчас принцип .«Дистрофик» — ругательство в учреждениях, на улице, в трамвае. Дистрофиков презирают, травят, стараются забить в землю. Первое условие быть принятым на работу — не иметь дистрофического вида. Такова мораль второго года осады. Узнаем мы и о подробностях сдачи донорской крови, жена автора Галина сдавала кровь, чтобы добыть дополнительные карточки для пропитания, А.н. не сдавал,боялся,что не хватит физических сил. Много в дневниках любопытных записей, не связанных непосредственно с глобальными событиями, ни с жизнью автора, но ярко характеризующих это время: «Опять суббота! Казалось, только начало недели! Эту необычайнейшую скоротечность времени отмечают почти все.» , «Случайно встретил характерного человека. Холостяк, научный работник, балетоман и эстет, работает на служащей карточке, коренной ленинградец и ни за что не хочет уезжать. Отказался от выгодного перевода в Москву. «Лучше впроголодь в родном городе!». Подходим к остановке, его трамвай уходит из под носа. Я: «Бегите, догоните!». Он: «Признаться, ноги не позволяют». До такой степени! Вот это образец мужественного, чисто волевого преодоления физиологического, законнейшего порыва к «есть — жить». Могучее неподчинение идеи животному гнету.», «На обратном пути опять видел на Чернышевой мосту живую собаку, накануне тоже, но другую. Это совершенно поразительно.» , «Сейчас у нас мастер чинит машинку и говорит: «в Ленинграде до войны было 104 мастера (обучаются этому ремеслу 4 года), осталось 2 -он и еще один, у которого 6% зрения»., «Отличительная черта нашей жизни — это что живешь всегда под знаком какого либо Страха. Обычно одного большого и одного или нескольких маленьких. Так, сейчас большой страх: изгон из СП, утеря обеда.» Казалось бы, это незначительные записи, но и они полны информации ,рисуют нам картину жизни этих несчастных людей,которые живут в тисках врага, постоянно тревоги и обстрелы, а самый большой страх для них -лищиться части питания,а маленький-что не достанут керосина. Потому что от этого зависит их жизнь, стать «дистрофиком»-страшно, потому что тогда уже точно не выжить. 5. Тетрадь Четвертая (10 декабря 1942 — 16 июля 1943); Тетрадь Пятая (17 июля 1943 — 14 августа 1948). Запись в Четвертой тетради начинается с воспоминаний о прошлом годе и сравнением их, можно подумать, что автор уже как бы привык, приспособился к блокаде : «В прошлом году в эти дни остановились трамваи, город умирал тогда. Сейчас трамваи тоже почти сходят на нет. Редко когда удается проехаться. Но сейчас как-то не чувствуешь в этом того прошлогоднего дыхания гибели, скорее похоже на спазму обычного бэдлама.» Мы узнаем, как обстояли дела со светом в городе : 12.12.42 «Сейчас, в 12 ч. 45 м. впервые услышал как радио объявило о включении света в квартирах с 15-го. Ежедневно с 19 до 24 часов. Лимит — 2 гвчаса в сутки на семью. Пользоваться приборами строжайше запрещается.» 17.12.42 «Понемногу выясняется, что свет почти нигде не дали. Возможно, что просто не рассчитали при громогласном объявлении и все-таки постепенно включат.» В 1943—44 гг. голод несколько отступил, но начались изнуряющие многочасовые воздушные тревоги, бомбежки и артобстрелы. Автор пишет о них практически каждый день, из записей понятно, как они привыкли к этому : не спускаются в бомбоубежище, во время обстрелов ходят на работу и с работы, при «сплошных зарницах зенитной пальбы», дети играют в комнатах,не обращая внимания, «Уместно отметить, что при ночных обстрелах спится хуже, чем при ночных налетах». Конечно, так не всегда.