Историко-философская проблематика, политическое значение и жанровое своеобразие книги А.И. Солженицына "Архипелаг ГУЛаг"

Контрольная работа по истории русской литературы. Есть ссылки на источники.
Сдавалась в 2010 году в Стерлитамакской гос. пед. академии. Зачтено. ...

Введение
1. «Архипелаг ГУЛаг» как выражение общественной и гражданской позиции А.И. Солженицына. Политическое и историческое значение книги
2. Жанровое и художественное своеобразие книги «Архипелаг ГУЛаг»
Заключение
Список литературы

Книга А.И. Солженицына явилась событием мирового масштаба, которое всколыхнуло общественное сознание и заставила многих людей переоценить значение важнейших явлений и фактов русской истории. Более того, эта книга по сей день сохраняет некоторую новизну и свежесть, имеет своих горячих поклонников и противников, вызывает неумолкаемые споры. Не утихают споры и по поводу масштаба личности и литературного дарования А.И. Солженицына, активно обсуждаются некоторые стороны его творческой деятельности и частной жизни.

2. Жанровое и художественное своеобразие
книги «Архипелаг ГУЛаг»
Исследователи давно обратили внимание на тот факт, что «синкретизм как творческая доминанта определяет специфику художественности его произведений. Классический роман (нелюбимое жанровое определение писателя) или повесть не выдерживали чрезмерной смысловой нагрузки…» [2: 244].
Грандиозность и масштаб замысла А.И. Солженицына диктовали ему необходимость поиска некоего нового жанра, позволяющего выразить содержание, не выразимое в рамках традиционных жанров. К тому же всякое крупное явление в литературе, по нашему мнению, стремится к тому, чтобы стать произведением нового жанра.
На наш взгляд, очень точно жанровую специфику книги «Архипелаг ГУЛаг» и всего творческого метода А.И. Солженицына определил профессор М.М. Голубков: «Включение в повествовательную структуру авторской публицистики, прямое выражение авторской позиции по политическим и историософским проблемам, столь не характерное для реалистической русской прозы последних двух столетий, соседствует с традиционными для романиста формами психологического анализа, объектами которого выступают как реальные политические деятели, определявшие судьбы России, так и вполне заурядные граждане» [2: 244-245].
Не менее точно отражает специфику творчества писателя следующая формулировка Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липовецкого: «поиски синтеза исторического знания и художественного сознания» [3: 300].
Чтобы не быть голословными и бездоказательными, обратимся непосредственно к тексту книги.
Установка на документальность заявлена уже в предисловии:
«В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имён, – а всё было именно так» [4: 10].
Следующий фрагмент остро публицистичен:
«Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обречённости, представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьёй, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером,– даже тогда они почти не бежали (а в редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам» [4: 24].
Об этом свидетельствует прямое выражение авторской позиции, экспрессивный синтаксис, эмоциональная передача информации.
А.И. Солженицын специально изучал важнейшие документы эпохи, чтобы понять и постараться объективно осмыслить сущность советской власти, её мотивы и цели, а это было немыслимо без обращения к статьям вождей коммунизма:
«В статье «Как организовать соревнование» (7 и 10 января 1918) В.И. Ленин провозгласил общую единую цель «очистки земли российской от всяких вредных насекомых». И под насекомыми он понимал не только всех классово-чуждых, но также и «рабочих, отлынивающих от работы», например наборщиков питерских партийных типографий. (Вот что делает даль времени. Нам сейчас и понять трудно, как рабочие, едва став диктаторами, тут же склонились отлынивать от работы на себя самих). А ещё: «...в каком квартале большого города, на какой фабрике, в какой деревне... нет... саботажников, называющих себя интеллигентами?» [4: 37].
Ещё одна важнейшая черта книги А.И .Солженицына – внимание к мельчайшим движениям человеческой души, глубокий психологический анализ, честность с самим собой и с другими людьми. Мы найдём в книге немало примеров, подтверждающих этот тезис:
«Да мало ли что бывает на душе у свеже-арестованного! – ведь это одно стоит книги. Там могут быть чувства, которых мы и не заподозрим. Когда арестовали в 1921 году 19-летнюю Евгению Дояренко, и три молодых чекиста рылись в её постели, в её комоде с бельём, она оставалась спокойна: ничего нет, ничего и не найдут. И вдруг они коснулись её интимного дневника, которого она даже матери не могла бы показать – и это чтение её строк враждебными чужими парнями поразило её сильней, чем вся Лубянка с её решётками и подвалами. И у многих эти личные чувства и привязанности, поражаемые арестом, могут быть куда сильней политических мыслей или страха тюрьмы. Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей на­сильника» [4: 59].
Книга содержит поразительные наблюдения над психологией человека, попавшего в заключение. При этом следует обратить внимание на то, что автор всегда почти документально подтверждает ход собственных мыслей указанием на то, с кем и когда случилось то или иное событие:
«Иногда главное чувство арестованного – облегчение и даже... радость, особенно во времена арестных эпидемий: когда вокруг берут и берут таких, как ты, а за тобой всё что-то не идут, всё что-то медлят – ведь это изнеможение, это страдание хуже всякого ареста и не только для слабой души. Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы ещё помянем не раз, отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его помощниками, изнемогал от того, что всё руководство Кадыйского района арестовали (1937), а его всё не брали, всё не брали. Он мог принять удар только лбом – принял и успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. – Священник отец Иеракс (Бочаров) в 1934 поехал в Алма-Ату навестить ссыльных верующих, а тем временем на его московскую квартиру трижды приходили его арестовывать. Когда он возвращался, прихожанки встретили его на вокзале и не допустили домой, 8 лет перепрятывали с квартиры на квартиру. От этой загнанной жизни священник так измучился, что когда его в 1942 всё-таки арестовали – он радостно пел Богу хвалу» [4: 89].
«Архипелаг ГУЛаг» как опыт художественного исследования…, – пишет М.М. Голубков, – показывает, как перекипала русская кровь. Писатель фокусирует оскудение народной нравственности, проявившееся в озлоблении и ожесточении людей, замкнутости и подозрительности, ставшей одной из доминант национального характера» [2: 246].
В книге достаточно фрагментов, где А.И. Солженицын говорит нелицеприятную правду о себе самом и о человеке вообще. Приговор автора своему народу очень суров:
«Мы просто заслужили всё дальнейшее» [4: 90].
«Это были три честных, три немудрящих солдатских сердца – род людей, к которым я привязался за годы войны, будучи сам и сложнее и хуже» [4: 120].
А.И. Солженицын исследует историю российских тюрем и заключённых, сравнивая современное ему состояние с предшествующими временами. Как правило, эти сравнения не в пользу советской эпохи. Так, из его книги мы узнаём следующее:
«По мере того, как рельсовое передвижение внедрялось в наше отечество, меняли свою форму и арестантские этапы. Ещё до 90-х годов ХIХ века сибирские этапы шли пешком и на лошадях. Уже Ленин в 1896 году ехал в сибирскую ссылку в обыкновенном вагоне третьего класса (с вольными) и кричал на поездную бригаду, что невыносимо тесно. Всем известная картина Ярошенко «Всюду жизнь» показывает нам ещё очень наивное переоборудование пассажирского вагона четвёртого класса под арестантский груз: всё оставлено, как есть, и арестанты едут как просто люди, только поставлены на окнах двусторонние решетки. Вагоны эти ещё долго бегали по русским дорогам, некоторые помнят, как их и в 1927 этапировали в таких именно, только разделив мужчин и женщин. С другой стороны, эсер Трушин вспоминает, что он и при царе уже этапировался в «столыпине», только ездило их, опять-таки по крыловским временам, шесть человек в купе [4: 201].
«Архипела ГУЛаг» содержит библейские аллюзии и отсылки к истории зарождения христианства:
«Никто, никто не задался целью мучить нас! Действия конвоя вполне рассудительны! Но как древние христиане, сидим мы в клетке, а на наши раненые языки сыпят соль.
И разве потому распяли Христа между разбойниками, что хотел Пилат его унизить? Просто день был такой – распинать, Голгофа – одна, времени мало. И к злодеям причтён» [4: 271].
Особенно гневное возмущение вызывают у А.И. Солженицына некоторые особенности содержания политических заключённых в СССР. Если раньше, отмечает писатель, их везли и содержали отдельно от уголовных, что значительно облегчало их жизнь, то теперь конвоиры шутят, что у них «все уголовные». Поэтому политическим заключённым приходится существовать бок о бок с отпетыми бандитами, которые вызывают в писателе чувство омерзения и ужаса:
«Вталкиваясь в сталинское купе, ты и здесь ожидаешь встретить только товарищей по несчастью. Все твои враги и угнетатели остались по ту сторону решётки, с этой ты их не ждёшь. И вдруг ты поднимаешь голову к квадратной прорези в средней полке, к этому единственному небу над тобой – и видишь там три-четыре – нет, не лица! нет, не обезьяньих морды, у обезьян же морда гораздо добрей и задумчивей! – ты видишь жестокие гадкие хари с выражением жадности и насмешки. Каждый смотрит на тебя как паук, нависший над мухой. Их паутина – эта решётка, и ты попался! Они кривят рты, будто собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, наслаждаясь этим шипением больше, чем гласными и согласными звуками речи,– и сама речь их только окончаниями глаголов и существительных напоминает русскую, она – тарабарщина» [4: 316].
Можно утверждать, что А.И. Солженицыну принадлежит целое психологическое исследование философии «блатных». Отметим, что здесь он во многом совпадает с мнением В.Т. Шаламова:
«Эти странные гориллоиды скорее всего в майках – ведь в купе духота, их жилистые багровые шеи, их раздавшиеся шарами плечи, их татуированные смуглые груди никогда не испытывали тюремного истощения. Кто они? Откуда? Вдруг с одной такой шеи свесится – крестик! да, алюминиевый крестик на верёвочке. Ты поражён и немного облегчён: среди них верующие, как трогательно; так ничего страшного не произойдёт. Но именно этот «верующий» вдруг загибает в крест и в веру (ругаются они отчасти по-русски) и суёт два пальца тычком, рогатинкой, прямо тебе в глаза – не угрожая, а вот начиная сейчас выкалывать. В этом жесте «глаза выколю, падло!» – вся философия их и вера! Если уж глаз твой они способны раздавить как слизняка – так чтó на тебе и при тебе они пощадят? Болтается крестик, ты смотришь ещё не выдавленными глазами на этот дичайший маскарад и теряешь систему отсчёта: кто из вас уже сошёл с ума? кто ещё сходит?» [4: 316].
Один из самых острых и тяжёлых нравственных вопросов, которые поднимает А.И. Солженицын, касается того, почему люди не сопротивлялись насилию государства и уголовников. 99 процентов заключённых не сопротивлялись, потому что были сломлены ещё на следствии. Нечеловеческая машина ломала всех, редкие исключения не меняли общей картины:
«Чтобы смело биться, человеку надо к этому бою быть готовым, ожидать его, понимать его цель. Здесь же нарушены все условия: никогда не знав раньше блатной среды, человек не ждал этого боя, а главное – совершенно не понимает его необходимости, до сих пор представляя (неверно), что его враги – это голубые фуражки только. Ему ещё надо воспитываться, пока он пой­мёт, что татуированные груди – это задницы голубых фуражек, это то откровение, которое погоны не говорят вслух: «умри ты сегодня, а я завтра!» Новичок-арестант хочет себя считать политическим, то есть: он – за народ, а против них – государство. А тут неожиданно сзади и сбоку нападает какая-то поворотливая нечисть, и все разделения смешиваются, и ясность разбита в осколки. (И нескоро арестант соберётся и разберётся, что нечисть, выходит,– с тюремщиками заодно.)» [4: 317].
Очень горькие страницы книги А.И. Солженицына отданы его размышлениям о нравственном облике заключённых. Особенно строг он с собой. Мучительные раздумья не оставляют его:
«Трус ли я? Мне казалось, что нет. Я совался в прямую бомбёжку в открытой степи. Решался ехать по просёлку, заведомо заминированному противотанковыми минами. Я оставался вполне хладнокровен, выводя батарею из окружения и ещё раз туда возвращаясь за подкалеченным «газиком». Почему же сейчас я не схвачу одну из этих человеко-крыс и не терзану её розовой мордой о чёрный асфальт? Он мал? – ну, лезь на старших. Нет... На фронте укрепляет нас какое-то дополнительное сознание (может быть совсем и ложное): нашего армейского единства? моей уместности? долга? А здесь ничего не задано, устава нет, и всё открывать наощупь» [4: 381].
Более того, он описывает не очень благовидные собственные поступки, совершенные во время заключения. При этом он не оправдывается, не пытается выгородить себя или сослаться на необходимость такого поведения:
«Подлец ли я? Мне до сих пор казалось, что нет. Но вот мне обидно ограбленному, униженному, опять брюхом ползти под нары. И я возмущенно говорю пахану, что, отняв продукты, он мог бы нам хоть дать место на нарах. (Ну, для горожанина, для офицера – разве не естественная жалоба?)» [4: 384].