"Потерянное поколение" в романах Э.М.Ремарка

Работа сдавалась только один раз в СПБГУПТД, в 2014 ГОДУ. После защиты стала не нужна, никуда не выкладывалась. Была защищена на 5. ...

Оглавление

Введение 3
Глава 1. Тема «потерянного поколения» в литературном процессе первой половины ХХ века и в произведениях Э.М. Ремарка 6
1.1. История появления и смысл термина «потерянное поколение» 6
1.2. Первая мировая война в произведениях Э.М. Ремарка: философский и социально-психологический аспекты 10
Глава 2. Трилогия Э.М. Ремарка как «исповедь» и как «летопись» героев «потерянного поколения» 17
2.1. «Потерянное поколение» на страницах романа Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен» 17
2.2. Крушение надежд «потерянного поколения» в романе Э.М. Ремарка «Возвращение» 27
2.3. Память о войне «потерянного поколения» в романе Э.М. Ремарка «Три товарища» 31
Заключение 38
Список использованной литературы 40

Противоречивым и своеобразным явлением в мировой литературе 20-х ХХ столетия годов было творчество группы молодых писателей, которые вошли в литературу сразу же после окончания первой мировой войны и отобразили в своем искусстве сложные условия послевоенного времени. Это так называемые представители «потерянного поколения», среди которых Анти Барбюс, Ричард Олдингтон, Ярослав Гашек, Эрнст Хемингуэй и, конечно же, Эрих Мария Ремарк,
Мир ХХ века, в который вошли эти писатели и все их поколение, метко названное «потерянным» (удачный термин, оброненный Гертрудой Стайн и введенный Хемингуэем в литературу), предстал перед ними миром жестоким, холодным и лишенным смысла. Кровавый отсвет первой мировой войны, через которую прошло это поколение, в том числе и восемнадцатилетний Ремарк, лежал на те х, кто остался в живых. Невозможно было объяснить безумие человечества, позволившего ввергнуть себя в эту, по словам Хемингуэя, «са¬мую колоссальную, убийственную, плохо организованную бойню, какая только была на земле» [цит. по: Грибанов 1988: 6]. Эта мировая катастрофа пошатнула или даже вовсе убила веру тысяч и тысяч людей во все самое лучшее, светлое.

Политический антагонизм убивает мыслящую личность.О послевоенной Германии Ремарк романов почти не создавал, он предпочитал вспоминать о прошлом в романах «Искра жизни» (1952), «Ночь в Лиссабоне» (1962) и «Тени в раю» (1970), где рассказал о судьбах немецких скитальцев-антифашистов.Ремарк – писатель для многих, а отнюдь не для избранных. Он не ставит перед собой грандиозной задачи постижения человеческой природы, противоборства естества, духа и разума. Его цель скромнее: он заставляет задуматься каждого отдельного человека, какой выбор следует сделать, окажись он в столь безнадежной ситуации, какой является война. Ремарка часто упрекали за то, что он будто бы игнорирует солидарность антифашистов. Вовсе нет, и один из последних его романов, «Ночь в Лиссабоне» – тому бесспорное подтверждение. Писатель выстраивает целую цепочку людей, в которой тот, кто выбывает из жизни, помогает тому, кто продолжает бороться за жизнь. А то, что Ремарк постоянно возвращался к антифашистской теме, по-человечески очень понятно. В концлагерях и тюрьмах нацисты сгноили его родственников и друзей. Фашисты прислали ему прах сожженной в крематории концлагеря сестры и счет, по которому он должен был уплатить за проведенную процедуру! Такое забыть и простить невозможно. Физически мстить палачам мира он не мог, он делал это, выпуская один за одним свои многочисленные романы, в которых его герои не только сдержанны, каким был и сам писатель, но и мужественны. Именно этими двумя качествами – сдержанностью и мужеством – он всегда наделял своих героев – духовных двойников автора.Глава 2. Трилогия Э.М. Ремаркакак «исповедь» и как «летопись» героев «потерянного поколения»2.1. «Потерянное поколение» на страницах романа Э.М. Ремарка«На Западном фронте без перемен»Собирательный образ литературы «потерянного поколения», по мысли Д.В. Затонского, в основном, накладывается на первый ремарковский роман – «На Западном фронте без перемен». В эпиграфе к роману Э.М. Ремарк пишет: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов». И действительно, в романе «На Западном фронте без перемен» с большой полнотой и художественной проникновенностью воплотилось непосредственное восприятие страшных будней войны, таких, какими их испытали люди «потерянного поколения». Однако, роман вышел за обозначенные писателем рамки, определенные автором в эпиграфе к романа, став одновременно и исповедью и обвинением.Роман Ремарка во многом автобиографичен. Как и будущий писатель, который в восемнадцать лет добровольцем ушел в армию, Пауль Боймер и его товарищи – восторженные, увлекающиеся и наивные юноши (Мюллер, Кропп, Леер, Кеммерих) – попадают на фронт прямо со школьной скамьи. Они еще не знали жизни и верили своим учителям. Поэтому, когда им сказали, что это – «война за родину», за «счастье народа», они, не колеблись, записались добровольцами. Свои воспоминания, непосредственные ощущения и размышления о страшных перипетиях войны Ремарк рассказал устами главного героя своей книги, Пауля Боймера, являющимся двойником автора (их даже зовут одинаково, ведь настоящее имя Ремарка – не Эрих Мария, а Эрих Пауль). Но вскоре восторженность сменилась унылой реальностью. Наступили будни – «сначала тыловые, где царствовал прусский солдафонский дух, где с тупой унтер-офицерской последовательностью растаптывалось человеческое достоинство, где понятие «отечество» постепенно вытеснялось понятием «казарменный плац». Затем пришли будни окопные – со вшами, крысами, голодом и холодом, с постоянным страхом смерти и, что не менее ужасно, необходимостью убивать других, ни в чем не повинных людей» [Затонский 1976: 201]. И наступает прозрение: «Я молод – мне двадцать лет, но все, что я видел в жизни, – это отчаяние, смерть, страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с безмерными муками. Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой и люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная за собой вины» [Ремарк 1988: 163].Рассказ Боймера пронизан его мироощущением, до краев заполнен его конфликтами – с войной, с породившей ее и ею порожденной действительностью, с самим собой. «Мы больше не молодежь, - твердит Ремарк-Боймер. - Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну» [Ремарк 1988: 62]. Эта трагическая исповедь Пауля Боймера, по сути дела, является лейтмотивом книги. Хотя, на наш взгляд, слова «мы верим в войну» не следует толковать буквально, это просто метафора, каковых в творчестве Ремарка мы найдем немало. «Верить в войну», по мнению писателя, не значит ее одобрять. «Верить» – значит считаться с ее реальностью, реальностью злой, агрессивной, готовой все прочие вытеснить, подавить, поглотить, обратить в призрак, в фантом. Этой-то реальностью войны писатель и занят в своем романе, хотя временами повествование заполняют довольно подробные мелочи солдатского быта. «Мы стоим в девяти километрах от передовой, - так начинается «На Западном фронте без перемен». - Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, – словом, живем неплохо» [Ремарк 1988: 13].Но не все в жизни измеряется материальными удобствами, о которых говорит герой в начале своего повествования. Это удивительно романтическая душа, которая тянется к светлому и прекрасному. Его война не всегда сводится к натуралистическим подробностям военных стражений и описаний солдат, с трудом вышедших их адского пекла. Он рисует войну зачастую идиллическими красками: «Удивительно бездумные часы... Над нами синее небо. На горизонте повисли ярко освещенные желтые аэростаты и белые облачка – разрывы зенитных снарядов. Порой они взлетают высоким снопом, – это зенитчики охотятся за аэропланом» [там же, с. 17]. Однако далее выясняется, что Боймер с приятелями наблюдают эту картину, прочно и удобно устроившись в походном клозете. Ибо «для солдата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям» [Ремарк 1988: 16].Дальнейшие слова Ремарка-Боймера о том, что словарный запас солдата «заимствован из этой сферы», что «именно здесь солдат находит те краски, с помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую радость, и глубочайшее возмущение» [там же, с. 17], звучат саркастически. По мысли рассказчика-автора, человек на войне превращается в животное, для которого наиболее важным в жизни являются материальные потребности. А ведь человек, словно говорит Ремарк, создан для другого. Война обрезала человеку крылья, и он разучился летать.Ремарк не сразу бросает своих героев под ураганный огонь. По мнению Д.В. Затонского, «в этом имеется свой расчет: окунувшись с первых же страниц в самое пекло, читатель приобретет своеобразный «иммунитет»; его способность ужасаться, гневаться, сопереживать притупится» [Затонский 1988: 321].Конечно далее писатель вместе со своим героем проведет читателя по всем кругам ада, показав звериный лик войны, при этом временами меняя ракурсы, тональность, окраску. Читатель увидит траншеи, газовые атаки, госпиталя, рукопашные схватки. Даже кайзера, раздающего медали. Однако все это (включая и человечьи мозги, размазанные по стенке окопа, и вывалившиеся внутренности, и оторванные конечности, и отчаянный, неумолкающий крик раненых лошадей) подается не иначе как жуткий, извращенный, гротескный «быт» войны. «Кат наносит удар прикладом одному из уцелевших пулеметчиков, превращая его лицо в кровавое месиво. Остальных мы приканчиваем, прежде чем они успевают схватиться за гранаты. Затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов» [Ремарк 1988: 80]. Понятно, что человеку, участвующему в атаке, ведущему изнурительный бой, нестерпимо хочется пить. Однако фразой «затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов» Ремарк хотел сказать не только это. Он хотел выявить бесчеловечность происходящего: выходит, будто французские пулеметчики и впрямь уничтожены лишь затем, чтоб без помех утолить жажду.Особенности поэтики романа «На Западном фронте» без перемен состоит в том, что лирически-исповедальная манера повествования сочетается с натуралистическими подробностями ужасов войны.В качестве примера приведем такой образ: «Третьему оторвало ноги вместе с нижней частью туловища. Верхний обрубок стоит, прислонившись к стенке траншеи, лицо у убитого лимонно-желтого цвета, а в бороде еще тлеет сигарета. Добравшись до губ, огонек с шипением гаснет» [Ремарк 1988: 87]. Образ этот кажется вызывающе натуралистичным, а может, местами, и циничным. Но это только в том лишь случае, если вырвать его из контекста всей книги. Внутри же всего повествования подобные образы в своей совокупности создают своеобразный и даже необычный эффект. О войне герой размышляет постоянно. Из его монологов явственно прослеживается главное кредо Пауля Боймера: трудно представить себе что-либо более ненормальное, чем война, ставшая бытом, ставшая повседневностью, война, настолько вовлекшая человека в свою орбиту, что замещает ему «истинную» жизнь: «...у нас сейчас есть все, что составляет счастье солдата: вкусная еда и отдых. Если поразмыслить, не так уж много. Какие-нибудь два-три года тому назад мы испытывали бы за это глубочайшее презрение к самим себе. Сейчас же мы почти довольны. Ко всему на свете привыкаешь, даже к окопу» [Ремарк 1988: 92].Каждый писатель войну критикует по-своему. В романе «На Западном фронте без перемен» война критикуется по преимуществу исходя из того, что она сделала с человеком, с людьми: «Над нами тяготеет проклятие – культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?» [Ремарк 1988: 84]. Согласно точке зрения героя произведения, солдат на фронте живет инстинктом, не задумываясь над высокими моральными ценностями. Вспомним такой эпизод, рассказанный Паулем Боймером. В госпитале умирает солдат Кеммерих. Он еще жив, а солдат Мюллер, бывший одноклассник Кеммериха, думает не о его смерти, а о его добротных ботинках. На этот счет очень интересны размышления Боймера, которые он преподносит читателю с точки зрения своей субъективной оценки: «Если Мюллеру очень хочется получить ботинки Кеммериха, то это вовсе не значит, что он проявляет к нему меньше участия, чем человек, который в своей скорби не решился бы и подумать об этом. Для него это просто разные вещи. Если бы ботинки могли еще принести Кеммериху хоть какую-нибудь пользу, Мюллер предпочел бы ходить босиком по колючей проволоке, чем размышлять о том, как их заполучить. Но сейчас ботинки представляют собой нечто совершенно не относящееся к состоянию Кеммериха, а в то же время Мюллеру они бы очень пригодились. Кеммерих умрет – так не все ли равно, кому они достанутся? И почему бы Мюллеру не охотиться за ними, ведь у него на них больше прав, чем у какого-нибудь санитара! Когда Кеммерих умрет, будет поздно. Вот почему Мюллер уже сейчас присматривает за ними» [Ремарк 1988: 24]. Каждый эпизод войны, рассказанный повествователем, сопровождается вот такими комментариями-выводами, сделанными главным героем произведения – «летописцем» военного времени, и автором, и рассказчиком в одном лице.Но существует и предел, за которым душа уже не поддается нравственному сжатию, не капитулирует перед «реальностью» войны, перед неумолимостью ее законов. Это автор книги понял давно. Наверное поэтому лирическая струя в романе все-таки превалирует над натуралистической.«Я придвигаюсь поближе к Францу и начинаю говорить, как будто это может его спасти: – Послушай, Франц, может быть, ты попадешь в санаторий в Клостерберге, где кругом виллы. Тогда ты будешь смотреть из окна на поля, а вдалеке, на горизонте, увидишь те два дерева. Сейчас самая чудесная пора, хлеба поспевают, по вечерам поля переливаются под солнцем, как перламутр. А тополевая аллея у ручья, где мы колюшек ловили! Ты снова заведешь себе аквариум и будешь разводить рыб, в город будешь ходить, ни у кого не отпрашиваясь, и даже сможешь играть на рояле, если захочешь. Я наклоняюсь к его лицу, над которым сгустились тени. Он еще дышит, тихо-тихо. Его лицо влажно, он плачет…– Не надо, Франц, - я обнимаю его за плечи и прижимаюсь лицом к его лицу. — Может, поспишь немного? Он не отвечает. По его щекам текут слезы. Мне хотелось бы их утереть, но мой носовой платок слишком грязен» [Ремарк 1988: 30 – 31].Это описание Боймера с Кеммерихом (ведь Кеммерих и его одноклассник), прощание трогательное, более того – сентиментальное. И дело не в том, что Боймер мягче, добрее Мюллера (после смерти последнего именно к Боймеру перейдут кеммериховские ботинки). Просто сейчас он повернут к читателю под другим углом зрения.Роман «На Западном фронте без перемен» написан с предельной искренностью. Писатель повествует о пережитом, и эта правда, полученная читателем из первых рук, обжигает, заставляет сопереживать, вызывает сочувствие к этим мальчикам, одетым в солдатские шинели, которых каждодневно, ежечасно убивает война. «Осень. Нас, старичков, осталось уже немного. Из моих одноклассников – а их было семеро – я здесь последний» [Ремарк 1988: 177], - с болью отмечает Пауль Боймер, не зная еще, что скоро, очень скоро, когда на Западном фронте будет относительно спокойно, без перемен, будет убит и сам.Некоторые критики упрекали Ремарка в том, что он идеализирует фронтовую мужскую дружбу, но вот что писал об этом сам Ремарк: «Все мы – братья, связанные странными узами, в которых есть нечто от воспетого в народных песнях товарищества, от солидарности заключенных, от продиктованной отчаянием сплоченности приговоренных к смертной казни; нас породила та жизнь, которой мы живем, особая форма бытия, порожденная постоянной опасностью, ожиданием смерти и одиночеством и сводящаяся к тому, что человек бездумно присчитывает дарованные ему часы к ранее прожитым, не испытывая при этом абсолютно никаких высоких чувств. Смесь героического с банальным – вот какое определение можно было бы дать нашей жизни, но только кто станет над ней задумываться?».По мнению В. Кондратьева, никакой идеализации здесь нет, пожалуй, скорее констатация факта. Конечно, «герои Ремарка разучились рассуждать отвлеченно. Они придавали «значение только фактам». Но солдаты Ремарка держатся за это товарищество, как за то единственно человеческое, что осталось им в их страшных фронтовых буднях, как за единственную нить, связывающую их с довоенным прошлым, с мирной жизнью. И эта солдатская дружба описана у Ремарка трогательно и очень человечно» [Кондратьев 1980: 7].В романе немало сентиментальных сцен, которые не только раскрывают сущность фронтовой дружбы. Вот Боймер пытается нахлобучить на голову перепуганного новобранца каску, а новобранец, как ребенок, к Боймеру прижимается. Или любовная сцена с юной француженкой. Правда, любовь в романе осквернена войной, куплена за хлеб и колбасу и все же – пусть на мгновение – эта любовь дарит герою чудо: «...я ощущаю губы худенькой, смуглой и нетерпеливо тянусь к ним навстречу, и закрываю глаза, словно желая погасить в памяти все, что было: войну, ее ужасы и мерзости, чтобы проснуться молодым и счастливым...» [Ремарк 1988: 99].Сентиментальность Пауля Боймера, как и автора, на наш взгляд, является своеобразной формой сопротивления, и не стоит видеть в ней лишь самообман или признак слабости. Ведь все герои «потерянного поколения», отнюдь, люди не слабые. Они люди отчаявшиеся, воистину потерянные, но никак не слабые, не трусливые. И хотя роду им не было написано стать победителями, победить себя – внутренне – они не дают. «Мы не разбиты, потому что мы хорошие, более опытные солдаты; мы просто подавлены и отодвинуты назад многократно превосходящим нас противником» [Ремарк 1988: 174] – так главный герой-повествователь пытается оправдать свою «потерянность». Основной трагический конфликт романа состоит в том, что герои, для которых нет ничего более ценного и святого, чем человеческая жизнь, не только принуждаются к убийству, по и поставлены в столь дикое положение, когда оно становится необходимостью, почти потребностью. Вспомним такой эпизод. Выйдя в разведку, Боймер оказался за цепью наступающего противника. Он напряженно вслушивается в шумы ночного боя. Вдруг в воронку тяжело спрыгивает французский солдат. В ту же секунду Боймер наносит удар ножом; он не рассуждает, просто в нем «срабатывает» некий хорошо отрегулированный механизм. Светает. Уйти к своим уже невозможно, и герой долгими часами наблюдает, как в двух шагах от него медленно и трудно умирает человек. Человек, убитый его рукой! Теперь – это уже не «враг», не абстрактное воплощение опасности, а невысокий мужчина с усиками — Жерар Дюваль, наборщик (Боймер посмотрел его документы). Ужас и раскаяние охватывают героя: «Товарищ, я не хотел убивать тебя. Если бы ты спрыгнул сюда еще раз, я не сделал бы того, что сделал... раньше ты был для меня лишь отвлеченным понятием, комбинацией идей, жившей в моем мозгу и подсказавшей мне мое решение. Вот эту-то комбинацию я и убил. Теперь только я вижу, что ты такой же человек, как и я… Прости меня, товарищ! Мы всегда слишком поздно прозреваем. Ах, если б нам почаще говорили, что вы такие же несчастные маленькие люди, как и мы, что вашим матерям так же страшно за своих сыновей, как и нашим, и что мы с вами одинаково боимся смерти, одинаково умираем и одинаково страдаем от боли! Прости меня, товарищ: как мог ты быть моим врагом?» [Ремарк 1988: 140].В порыве чувств Пауль даже обещает бороться против войны, если останется жив. Но на другой день он снова в немецкой траншее, и снова в убийственном круге войны. Он опять только солдат, у которого нет времени быть «сентиментальным». И он даже пытается оправдать свою прежнюю сентиментальность: «Это все оттого, что мне пришлось так долго пролежать с ним вместе, - говорю я. - В конце концов война есть война» [Ремарк 1988: 143].По мнению Д.В. Затонского, весь избыток чувств Боймера при виде убитого им солдата исходит из того, что он «солдат не настоящий, ряженый, все еще мальчик, стыдящийся воспользоваться судном на глазах у сестры санитарного поезда. Он чувствует себя созданным для добра, а его вынуждают творить зло. И за это он особенно остро ненавидит войну, страстно ее отрицает» [Затонский 1988: 325]. «Я вижу, - говорит он, - что кто-то натравливает один народ на другой, и люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная за собой вины» [Ремарк 1988: 163].. Он смотрит на русских военнопленных и думает: «Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов; другой приказ мог бы превратить их в наших друзей... Каждый унтер по отношению к своим новобранцам, каждый классный наставник по отношению к своим ученикам является гораздо более худшим врагом, чем они по отношению к нам. И все же, если бы они были сейчас на свободе, мы снова стали бы стрелять в них, а они – в нас» [Ремарк 1988: 123].И в душе его зреет протест: «Надо бы сломать, разбить этот мир» [Ремарк 1988: 111]. Но что следует предпринять, против кого выступать, чтобы не было войны, он не знает. Он знает только то, что «все, что камнем оседает в наших душах сейчас, пока мы находимся на войне, всплывет в них потом, после войны... мы куда-то пойдем плечом к плечу с нашими убитыми товарищами, с воспоминаниями о фронтовых годах в сердце. Но куда же мы пойдем? На какого врага?» [Ремарк 1988: 93]. И Э.М. Ремарк устами своего героя ставит многоточие.