Вольтер и философия французского Просвещения

Период развития Просвещения может быть условно ограничен двумя датами: годом смерти Людовика XIV (1715), положившим конец эпохе «блистательного» абсолютизма, и годом штурма Бастилии (1789).
Кульминацией просветительского философского течения был примерно 1751 год, в котором вышел в свет первый том знаменитой «Энциклопедии», не оставившей равнодушными ни врагов, ни друзей.
Французские философы середины ХVIII в. выработали классическую форму просветительской идеологии, послужившей образцом и примером для родственных им по духу мыслителей во многих странах – Северной Америке, России, Польше, Германии,– где также сложились, хотя и по-разному, условия для антифеодальных выступлений. Более сложными были отношения с британской прогрессивной
...

Период развития Просвещения может быть условно ограничен двумя датами: годом смерти Людовика XIV (1715), положившим конец эпохе «блистательного» абсолютизма, и годом штурма Бастилии (1789).
Кульминацией просветительского философского течения был примерно 1751 год, в котором вышел в свет первый том знаменитой «Энциклопедии», не оставившей равнодушными ни врагов, ни друзей.
Французские философы середины ХVIII в. выработали классическую форму просветительской идеологии, послужившей образцом и примером для родственных им по духу мыслителей во многих странах – Северной Америке, России, Польше, Германии,– где также сложились, хотя и по-разному, условия для антифеодальных выступлений. Более сложными были отношения с британской прогрессивной

Период развития Просвещения может быть условно ограничен двумя датами: годом смерти Людовика XIV (1715), положившим конец эпохе «блистательного» абсолютизма, и годом штурма Бастилии (1789).
Кульминацией просветительского философского течения был примерно 1751 год, в котором вышел в свет первый том знаменитой «Энциклопедии», не оставившей равнодушными ни врагов, ни друзей.
Французские философы середины ХVIII в. выработали классическую форму просветительской идеологии, послужившей образцом и примером для родственных им по духу мыслителей во многих странах – Северной Америке, России, Польше, Германии,– где также сложились, хотя и по-разному, условия для антифеодальных выступлений. Более сложными были отношения с британской прогрессивной

Вольтер развивал философские воззрения в духе «деизма разума». В рамках этих воззрений он набросал представление о боге как о «философе на троне неба», «великом геометре» и «бесконечно искусном работнике», законодателе правил природы и морали и судье над людьми. Бог повелел один раз, и «вселенная повинуется постоянно». Правда, функции наказания и вознаграждения выходили за пределы «классических» деистических взглядов, согласно которым,– как остроумно заметил В. Гюго,– бог задремал в вольтеровском кресле, но не это было главным в учении Вольтера, ибо он отрицал всякую пользу обрядов и молений. Главным было то, что Вольтер противопоставил свое учение христианству с его сказками о грехопадении и спасении и бичевал моральные доктрины всех существующих «мировых» религий. В то же время спомощью социальных аргументов он отвергал атеизм, полагая, что религия, хотя бы и в самой абстрактной, деистической ее форме, призвана быть плотиной для чувств разбушевавшейся «черни». Впрочем, в 60-х годах Вольтер писал уже только о «вероятности» деизма, но в отношении атеизма остался при прежнем убеждении.
В письме г-же де Сен-Кюльен от 15 декабря 1766 г. Вольтер замечает, что атеизм представляет собой «самое большое заблуждение разума», не понимающего, что вселенная нуждается в своем «часовщике», а в другом из своих писем два года спустя провозгласил: «Да сохранит нас бог от этаких (ученых.– И. Н.) атеистов!». Вольтер пытался доказать ошибочность атеизма в первой главе своих «Основ философии Ньютона» (1738) и в других сочинениях; но характерно, что в статье «Атеизм» сам же обращает внимание на социальные причины этого явления: своим жестоким правлением тираны невольно заставляют угнетенных утратить всякую веру в бога и в божественный промысел.
В истории философии ХVIII в. Вольтер завоевал себе место как пропагандист сенсуализма Локка среди французских просветителей и как мыслитель, который остро сформулировал и поставил ряд проблем, хотя их и не решил.
В виде дилемм им были выдвинуты следующие три основные проблемы: (а) существует ли в мире зло и если да, то каков его источник? (б) материальный или же духовный источник присущ движению, жизни и сознанию? (в) Имеет ли или же не имеет исключений в своем действии фатализм?
Первая из этих трех проблем приобрела характер апории для Вольтера потому, что он с самого начала на пути к ее разрешению возвел препятствие в виде понятия мудрого и справедливого божества, от которого невозможно ожидать зла. Сначала Вольтер в размышлениях по этому поводу находился под влиянием оптимизма Лейбница и Шафтсбери. В повести Вольтера «Задиг, или судьба» спор все же остался нерешенным, и Вольтер сам не очень был уверен в предположении, согласно которому теперешнее зло дает побеги грядущего добра.
Но во второй половине 40-х годов обстановка во Франции стала более мрачной. Людовик ХV отбросил свои заигрывания с общественным мнением, и вновь начались преследования всякого вольномыслия, от которых пришлось спасаться и Вольтеру. В 1757 г. был издан указ о смертной казни за всякое сочинение против религии и властей. Кроме того, Вольтер был потрясен известием из Португалии, где в 1755 г. произошла ужасная катастрофа, – океанская волна, высотой в 10 м, вызванная подводным землетрясением, обрушилась на Лиссабон и погубила 35 тыс. человек, в том числе много женщин и детей.
В следующем году Вольтер выпускает в свет поэму «О разрушении Лиссабона, или проверка аксиомы «все хорошо», а в 1759 г.– философскую повесть «Кандид, или оптимизм». В этих сочинениях Вольтер порвал с былым наивным прекраснодушием: мир – это великая бойня, а тот, кто верит во всеобщую гармонию, подобен каторжнику, развлекающемуся собственными цепями (спустя десять лет Гольбах иронически назовет теорию всеобщего оптимизма «любовным опьянением». Получается, что либо бог не всемогущ, либо он полон зла, если только в этом зле не виноваты исключительно сами невежественные люди. В остроумной повести «Кандид» героя преследуют всяческие беды, его наставника, поучавшего, что лиссабонский вулкан находится в «наилучшем месте», вешают иезуиты, а французы и прусаки «во славу божию» режут и грабят друг друга...
Свои сомнения и колебания Вольтер подытожил в статье «Все хорошо» для «Философского словаря», направленной против Поупа и Лейбница. Этот словарь стал важным дополнением к статьям, которые Вольтер писал для «Энциклопедии» Дидро: в так называемый Фернейский период (1757 – 1778) своей жизни он был наиболее близок к французским материалистам и сотрудничал с ними. Видимо, Вольтер хорошо понимал, что отрицание всеобщего оптимизма подрывает не только теодицею, но и просветительскую веру в «разумность природы» в том смысле, что следование естественным законам гарантирует человеку счастье. Отсюда можно было уже идти дальше, выводя человеческую историю из-под власти протежирующих людей законов природы. На этот путь невольно вступили сами классики французского материализма, исключившие общество из-под юрисдикции этих законов по крайней мере на десять веков, которые составляли феодальный период в западноевропейской истории. Но еще дальше продвинулся Руссо, у которого акцент на особые законы общественной жизни возник рука об руку с отрицанием аксиомы «все хорошо», ибо она ведет к апологии всего существующего и к полной бездеятельности. В письме к Ш. Боннэ он писал: «Для целого было благом то, что мы стали людьми цивилизованными, так как мы стали таковыми, но для нас было бы лучше, конечно, таковыми не становиться» (64, 161). Что касается Вольтера, то он предоставил сделать дальнейшие выводы другим философам и сам становился на полпути.
В проблеме источника движения, жизни и сознании Вольтер остановился в бессилии перед сформулированной им дилеммой. Либо всюду действуют законы механики Ньютона и тогда жизнь и сознание являются необъяснимым чудом, либо существуют и иные законы бытия, но они непостижимы для разума. Впрочем, некоторый выход намечается, если признать, что у материи имеются многие такие свойства, о которых мы и не подозреваем.