Экзистенциальное начало в творчестве Леонида Леонова 30-х годов. Роман "Дорога на океан"

СОДЕРЖАНИЕ
Введение
Глава 1. Феномен экзистенциализма в философской прозе Л. Леонова
1.1. История создания романа «Дорога на Океан» Л. Леонова
1.2. К уточнению понятия «философская проза»
1.3. Экзистенциализм как философское и литературное направление в творчестве Л. Леонова
Глава 2. Особенности философской творческой системы Л. Леонова
2.1. Концепция человека в творчестве Л. Леонова
2.2. Концепция художника в творчестве Л. Леонова
2.3. Эстетическая рефлексия как центральный прием творчества
Глава 3. Поэтика романа «Дорога на океан» Л. Леонова
3.1. Композиционные особенности романа
3.2. Игровое начало в романе
Заключение
Список использованной литературы

В. Крылов подчеркивает: «Не быть эксплуатируемым никем» здесь означает не быть подавляемым никем, не быть простым орудием чьей-нибудь чужой воли».
Для Леонова важно воссоздание массовой психологии, множественности эскизно индивидуализированных портретов с тем, чтобы определить социальную психологию коммунистического общества в целом.
Такой принцип художественного изображения будущего дает возможность судить, какие социальные, нравственно-этические, эстетические, психологические моменты обозначаются в нашем сегодняшнем дне как ростки коммунистической психологии.
В романе «Дорога на Океан» Л. Леонов осуществил свой замысел, который прозвучал как призыв на Первом Всесоюзном съезде писателей: «разобрать хотя бы вчерне принципы новой морали и запечатлеть рождение еще неслыханного мира».
3.2. Игровое начало в романе
Одной из основных особенностей романа является сложная организация системы персонажей. Здесь не просто все связаны со всеми, в фабуле присутствуют определенные элементы, заимствованные из комедии положений (например, когда Курилов попадает в качестве оперируемого на стол к Илье Протоклитову). Однако центральной персонажной связью здесь является связь между Алексеем Куриловым и Глебом Протоклитовым. На протяжении практически всего действия романа между ними разворачивается как бы заочная дуэль. Хотя они и встречаются несколько раз на протяжении действия, они ни разу не признают в открытую своего давнего знакомства, а все их действия представляются как бы приготовлениями к дуэли. При этом самой схватки, собственно, не происходит: Курилов умирает раньше, и его смерть оказывается никак не обусловленной сложными отношениями с детьми его врага. Однако Курилов и Протоклитов образуют в романе как бы два стержня, две полярных мировоззренческих концепции, вокруг которых разворачивается и философское, и житейское действие.
Л. Леонов не удовлетворяется изображением лишь позитивного в человеке. Художника волнуют проблемы, остро поставленные Кутенко. Товарищ Курилова обеспокоен излишней праздничностью символического «паровоза», «летящего» «в коммуну». В подтексте романа возникает тревожный вопрос о возможности проникновения в Океанию «подпольного» человека, в котором бездуховность становится нормой поведения в историческом движении к будущему. Речь идет не столько о допустимости вторжения человека с «темным» прошлым в Океанию, сколько о возможности такого скачка. По Л. Леонову «подпольный» человек стремится попасть в будущее волюнтаристским путем, усилием железной воли.
Зло эгоцентризма, по мысли гениев искусства, от Шекспира, Гете до Диккенса, Гоголя, Достоевского, способно уничтожить национальное начало, сложное и многомерное бытие человечества. Для Леонова – философа и художника – эгоцентризм опасен своей рутинной живучей основой. Его не сразу разгадаешь, ибо он защищен надежной броней практицизма. Так, в деятельности Глеба Протоклитова – это видимость заботы о развитии экономики молодого государства, установка на жесткую дисциплину в нищем отечестве рабочих и крестьян.
В «Дороге на Океан» вскрываются социально-генетические, исторические корни философии эгоцентризма. Его ярко выраженным представителем является Глеб Протоклитов, размышлявший над гипотетичной моделью общества будущего. Он противопоставляет куриловской концепции человека собственную «систему». В ней индивидуализм бывшего белогвардейского поручика доведен до предела.
В гипотезе Глеба о «социализме» техническому интеллекту подчинены роботы, «железные суставчатые балбесы». Они «будут трудиться, петь песни, пахать землю, плясать по праздникам на манер Саломеи, даже делать самих себя...». Система идей технократа антагонистична куриловской концепции «свободного и стократно гордого человека земли». Красноречива модель глебовского социализма, в основе которой содержится антиномия: «бог» – человек.
Как полагает начдепо, человек при социализме «станет богом», «душою громадных механизмов». В распоряжении «нового человека» – «железные рабы», «созданные по образу ... и подобию» человекобога. Прагмату Протоклитову важно отделить знание от труда. «Человеку не потребуется изнемогать от работы, он будет только знать».
Глеб грубо извращает марксистскую идею «универсального характера деятельности индивидов», стимулирующего «самобытное и свободное развитие» их «в пределах коммунистического общества.
К. Маркс считал основополагающим «условие для развития всеобщих сил человеческой головы», уничтожение «безделия немногих» наряду с ликвидацией «прибавочного труда масс».
Личность при социализме, по Глебу, превращена в бездушный винтик системы. Разум в трактовке Протоклитова прагматичен: человек должен будет не «мыслить», а «только знать». Отсюда ограничение принципиально безграничных возможностей разума «статистическим» уровнем «составления таблиц» и т.п.
«Статистическая» идея Глеба восходит к философии Ф. Ницше. По мысли автора «Воли к власти», «массы» составляют в отношении элиты («гениев») рутинное множество, регулируемое примитивом инстинктов. Инстинктивное бытие «масс», по Ницше, поддается простому статистическому учету, в отличие от высшей организации бытия избранных. «Социалисты», предостерегал в своей мрачной эсхатологии создатель «Заратустры», проповедуя равенство, культивируют эгоизм «низов», т.е. эгоизм нисходящий, влекущий за собой гибель культуры, «истории»: «Для этого стоит только продолжать ... писать историю с точки зрения масс и искать в ней законы, которые можно вывести из потребностей этих масс, то есть искать законы развития низших слоев общества, этого суглинка, из которого состоят низы нашего общества. Массы.... да черт их подери, эти массы, а пусть ими занимается статистика! Что, статистика доказывает, что в истории есть законы? Законы? Да, она доказывает, как подлы и отвратительно одинаковы массы. Надо ли называть законами действия таких тяжких сил, как глупость, обезьянье подражанье, любовь и голод?».
«Схематичность» вселенной Протоклитова есть ее примитивизация, нивелировка сложного мира. Стремление подогнать под стандарт статистического знака противоречия действительности заложено в натуре Глеба.
«Вредный дурак» Кормилицын сразу улавливает в «системе» друга характерный момент: «А кто будет делать выводы из этих таблиц?». Евгений мешает Глебу не только как свидетель обвинения. Он узнал секрет Протоклитова: стремление к сану «бога». Идею механизации Глеб экстраполирует на все человечество, разделив его на «балбесов» и «богов». Логически венчает все здание – идея «о том человеке, в чьих руках соединятся нити совершенного знания!», властителе «механического» Олимпа.
Абсолютизируя рассудок, Глеб разрушает диалектическое единство «материально-творческой и предметно-воплощающей науки». Лишая человека возможности «телесно упражняться», «практически приложить к делу руку», Протоклитов примитивизирует гуманистический идеал, игнорирует основное условие его достижения: способность индивида «изменить свою собственную природу». Мир протоклитовского человека – застывший, мертвенный. В соответствии с его логикой человек лишен радости труда (в том числе «пахать землю»). Разумеется, речь здесь идет не о самоценности манипуляций с кувалдой и оралом. У Л. Леонова идея «труда на земле» обретает философский, духовный смысл. Протоклитовский «богочеловек» астеничен, изначально бессилен, ибо, изгоняя из жизни труд, Глеб лишает человечество главного: «развития человеческой силы», тождественного «царству свободы», «расцветающему лишь на ... царстве о необходимости: как на базисе».
Кормилицын подметил в «системе» Глеба существенный порок – отсутствие гуманистического элемента. Именно в этом пункте сказывается бездуховность, «механическая» сущность Глеба. «Удовольствия» сводимы у него к потребительству, отчуждаются от труда как источника «наслаждения». К функции роботов Протоклитов относит «пение песен» и «пляски» по праздникам «на манер Саломеи». Красноречиво переосмысление библейского мифа. Робот – «Саломея» – чудовищный символ дегуманизации эстетического идеала, сведения жизни к примитиву чувственности, потребительству.
Искусство, по Глебу, призвано удовлетворять грубые потребности в самодовлеющем удовольствии. Глеб посягает на гуманнейшую идею марксистской теории: «каждый, в ком сидит Рафаэль, должен иметь возможность беспрепятственно развиваться». Отрицание идеи безграничного развития эстетического начала в человеке, дегуманизация искусства приходят в противоречие с леоновской концепцией прекрасного. Танец «железной» Саломеи (абсурдизация идеи красоты) ассоциируется с отказом от правды в искусстве (отсечение головы Иоанна-Крестителя, глаголящего «истину» царям; своеобразное осмысление темы «пророка» в классике).
Мотив расчетливости, умения логически выстраивать «злодейские» замыслы ярко развивается в шекспировском творчестве (Яго, Клавдий, Макбет, Ричард III), у Ч. Диккенса, у Ф. Достоевского (Петр Верховенский, Смердяков, в какой-то мере – Раскольников). Глеб Протоклитов в этом плане как бы «вырастает»" из традиций классики. Но есть одно немаловажное обстоятельство: «бог» – Глеб, далекий от мученичества «за идею» (Иван Карамазов, Раскольников) – и в преступлении стремится использовать функции «балбесов». В стремлении направить злую волю через посредство «чужих рук» (символ, постоянно сопровождающий мотив «злых» дел Глеба) сказывается крайний аморализм и беспринципность растлителя душ, «богочеловека» Протоклитова-младшего.
Мысль о «равнодушии» Глеба ассоциируется в сознании Кормилицына с образами «мертвецов», «жертв» нерукотворной деятельности бывшего поручика. Возникает ощущение «мертвенной», нечеловеческой сущности Протоклитова. Все это тяготеет к авторскому ироническому видению выпотрошенного слона – «бога» из куриловской притчи. Кормилицина страшит протоклитовский «социализм»: «А что если им (главным «богом») станет такой же Протоклитов, как ты, – самолюбивый, затаившийся, не раскрытый никем?.... Революция убила врагов и поддержала друзей ... но сколько и тех и других осталось Еще нераскрытых!».Мысль Кормилицына отталкивается от жизненной практики Протоклитова. Вредность попыток Глеба вжиться в новый мир обусловлена, по Кормилицыну, изначальным эгоцентризмом протоклитовской натуры. Не являясь «вредителем», подобным Виссариону Буланину или Петрыгину, будучи даже добросовестным спецом, Глеб обладает психологическими, этико-мировоззренческими качествами, абсурдизирущими «попытки верить» в гармонию и добро.
Стремление действовать в соответствии с субъективистскими этико-философскими максимами делает Глеба особенно опасным. Нынешний начдепо исповедует веру в свою выживаемость, в господство биологически-естественной воли и силы.
Во всех ситуациях Глеб стремится первенствовать: и в бытность белогвардейским поручиком, и пребывая на посту начальника черемшанского депо. Откровенно циничны формулировки этого «сверхчеловека»: «Да, меня боятся... Люди несговорчивы. На протяжении истории сколько их резали, жгли, топили, и как туго они всегда подавались вперед! Людишки любят, чтобы им приказывали... Люди – мозгляки, они не умеют даже голодать...».
Деспотическое отношение к «мозглякам» – коренное свойство животного индивидуализма Глеба. Протоклитов изнывает, вынужденный терпеть под своим кровом бывшего «друга». Ненавистны ему энтузиазм комсомольцев, созидательный дух социалистического соревнования, самый факт появления новой шеренги бойцов – Алексея Пересыпкина, Сайфуллы Зиганшина, Решеткиных и т.п. Неприязнь к Сайфулле объясняется элементарной злопамятностью: ведь молодой машинист напоминает ему комиссара мусульманского батальона Бадрутдина Зиганшина, родственника Сайфуллы. Бездушная расчетливость Глеба лишь однажды показана «в действии». Речь идет о покушении на жизнь Евгения Кормилицнна. Л. Леонов раскрывает «механизм» протоклитовского сознания, в котором последовательно вызревает замысел убийства, вплоть до «необходимых технических расчетов». Формально расправа с Кормилицыным – игра «слепого случая». В сущности, идея убийства «экспериментального животного» чужими руками закономерна для философии Глеба. Л. Леонов развивает классическую традицию осуждения злых помыслов, от которых только шаг до преступления реального (Шекспир, Шиллер, Диккенс, Пушкин, Достоевский).
Развенчивая «богоподобность» Глеба, Л. Леонов использует связь случайного и закономерного, выступающую в образе «судьбы». Игнорируя этот символ, легко прийти к ложному выводу о примате случайностного фактора в разоблачении человека из классического «подполья», в самом деле, Курилов случайно обнаруживает сына Глеба, как по волшебству появляется из небытия Кормилицын, случайно происходит авария с комсомольским паровозом, разражается скандал с Сайфуллой, пробалтывается в пьяном виде о прошлом дружка Кормилицын, счастливо избегнувший гибели; нежданно в правдолюбце Илье, не поддающемся искусам «демонического» брата, просыпается жалость к «загнанному» Глебу. Наконец, развязка наступает поистине парадоксально, диктат случайного приобретает некую логичность в жизненных метаморфозах Глеба. Мастерски сработанная Глебом записка потрясает Илью «научностью» подхода к делу: Глеб учел все, главное – драматизм ситуации: муж должен оперировать соперника. Как всегда, у Леонова, конфликтность взрывает обыденность простого совпадения. Кто мог предположить, что мещанские расчеты Лизы, запугивающей коллег авторитетом известного эскулапа-мужа, предержащего в своих руках жизни смертных (потенциальных пациентов), так неожиданно оправдываются самим ходом событий жизни.
Социальная роль Ильи неожиданно возрастает, хотя бы «стараниями» злоумышленника Глеба, ставя под сомнение кажущуюся окончательность социальных акцентов: «Власть Протоклитова была не больше власти диспетчера, направляющего поезда или социального могущества пекаря, замешивающего общественный хлеб». Неожиданно в философии романа начинает эволюционировать формула «человека на своем месте». Точность рассудочности, с которой разрабатывается преступление, поражает интеллектуала Илью, знающего цену работе ума, корректирующего импульсивное, чувственное. Однако, почему роль случая столь сильна в жизненной игре Глеба Протоклитова? Смехотворна зависимость человека большой воли, изощренного ума от дурацких намеков примитивного хама Гашина. Пребывающий в постоянном страхе, маниакальном ожидании расплаты, Глеб вынужден заискивать перед ничтожеством.
В «Дороге на Океан» противоестественность эгоцентризма концептуально связывалась с генетическими корнями порочных идей старого мира. Для эгоцентриста жизнь становится игрой, мистерией. «Случай» спасает Глеба от расплаты и «случай» же низвергает его. Именно так, фаталистски, воспринимает судьбу, рок одержимый «страхом» Глеб: «я никогда не верил в свою удачу. Мне даже казалось, судьба заманивает меня, чтобы тем злее прихлопнуть напоследок».
Рисуя математическую расчетливость Глеба Протоклитова, Л. Леонов указывает на одну «родовую» особенность братьев. Остановимся на конструктивной черте облика Протоклитовых, эволюционирующей на протяжении романа. Л. Леонов пишет: «Оба были хорошего роста, расчетливы в мелочах; отличались сдержанностью, пока не начинал действовать какой-то взрывчатый механизм, спрятанный в обоих». Даже Кормилицын, сообразно его возможностям, чувствует наличие скрытого «взрывчатого механизма». Насмерть перепуганная протоклитовщиной, очередная жертва Глеба галлюцинирует при виде «белого халата» Ильи: «Можно было ждать, – замечает автор, проникая в расстроенное сознание Кормилицына, – что дверь откроется, и не один, а семеро Протоклитовых, эластических, ловких и бесшумных, как на каучуке, станут вокруг него, а последний повернет в скважине ключ».
Эта модель, уже известная литературному процессу XX века, о возможности деградации духовного человека, превращения его в робота, механического человека. У Леонова она претворена естественно и своеобразно. В «Дороге на Океан» происходит то, что свойственно приему «реализации» метафоры и символа. Писатель погружает глубокую философскую идею в смятенное сознание Кормилицына, показывая социальные следствия тотального господства «механического», против которого направлено предостережение. Механистичность, расчет унаследованы от старого общества. Отсюда – исторические, нравственно-этические корни, на базе которых появляются «механические» вещи. Хобби Ильи – коллекционирование часов – дает дополнительную характеристику «механистичности», на которую указал автор.
Сложность философских идей сообщена леоновской трактовке образа Ильи Протоклитова, коллекционирующего время прошлого, накапливающего в своем мире «звонящую и тикающую рухлядь». Представляется, что Леонов полемически осмысляет некоторые идеи Шпенглера. В начале XX века О. Шпенглер увидел в факте изобретения часов символическое предвестие конца европейской цивилизации. В результате угасания европейской цивилизации, по Шпенглеру, должно было исчезнуть универсально-синтетическое ощущение времени, якобы свойственное лишь западно-европейскому культурному ареалу. Восприятию Ильи свойственно шпенглеровское чувство «космического» времени, порождающее пессимистическую трактовку земного времени (времени локализованных культурных эпох) как «гробницы идей, порывов и героев».
Лучшим леоновским героям также свойственно ощущение «космического» времени. Но, вытекая из народного оптимистического сознания, это ощущение порождает, например, в коммунисте Курилове жажду жизни, приближения будущее гармонии, идею бессмертия прогресса.
Философия Ильи, чрезвычайно рассудочная, страдает онтологическим схематизмом: «просто тело его стало примечать непреклонный бег лет, и стремление коллекционера совпадало в данном случае с привычкой ученого уложить все это в законченную наглядную схему». Писатель ироничен по отношению к попыткам самого высокоорганизованного интеллекта «уложить» время, воспетое гениями искусства, в «наглядную схему».
В Илье Протоклитове гражданственное стремление прожить жизнь в сущностных ритмах эпохи противоречиво сопрягается с пессимизмом, каким-то элитаристским высокомерием обладателя абсолютной истины о времени. Так неистовая честность Ильи неожиданно переходит в этику невмешательства, позицию асоциальности, жизненного абсентизма.
«Леденящую, барскую честность» Ильи пытается подчинить своим интересам властолюбец Глеб, стремящийся придать нестандартному увлечению брата определенный идеологический оттенок: «Знаешь, Карл Пятый был большой любитель этих вещей. Однажды холуй уронил его коллекцию на пол. Император сказал спокойно: «Отлично, теперь все они станут ходить одинаково!».
Однако ошибочно усматривать в фальшивой сущности Глеба некие типические черты, свойственные обоим братьям. Илья не без доли самолюбования заявляет: «Мне противно, изолгалось все, вчерашние мои друзья... га, даже вещи! Ну, у нас с тобой разные представления об аморальности. Я глубоко несовременный человек, Глеб».
Неоднозначно, сложно решена Леоновым проблема эволюции сознания старой интеллигенции в 30-е годы. Писатель создает перспективу роста Ильи, его перерождения. Она – в благородном труде хирурга Протоклитова, в его любви к детям, философском, глубинном осмыслении основ бытия, побеждающем рефлексию и пессимизм. Остро ощутив гибельность социальной пассивности, опасность сделаться говорящим орудием в руках Глеба, не упускающего «своего» времени, – Илья Игнатьевич совершает самоотверженный мужественный шаг, решившись разоблачить преступление брата.
Символический образ времени (часов) сопровождает кардинальные вехи этого поступка известного хирурга. Аллегорический отсчет хронометража определяет событийные рамки развязки романной интриги – разоблачения Глеба. Описание партийной чистки пронизано идеей времени, точной фиксацией регламента, метафорическими ассоциациями с образом Судного дня, четким отсчетом хронометража. Как бы завершая оправдательную речь Глеба, писатель дает многозначительное описание тишины, в которую вторгается напоминание о времени: сигналы о приходе семичасового пассажирского поезда из Москвы, указание времени прибытия. Символ времени предваряет появление разоблачителя Глеба – Ильи, «войти которому раньше помешало чрезвычайно неудобное расписание черемшанских поездов». Поливариантность аллегорического хронотопа выражает символико-философскую идею суда исторического времени над преступным героем. Илья выступает в роли проводника воли эпохи.
Важное значение в раскрытии «механистичности» Глеба имеет также тема труда. Протоклитов-младший не щадит себя в работе. Труд в его понимании – существенный импульс прогресса, фактор приближения общества, трактуемого Глебом с позиций интеллигента-технократа, вооруженного антигуманными философскими доктринами. Кормилицын поражен его одержимостью: «Я присматриваюсь к тебе, Глеб. Ты ешь серый хлеб, знаешь только свои паровозы, спишь на жестком, не высыпаешься...». Глеб сознает всю меру ответственности, возложенной на него государством: «Я командир, и дело наше почти военное: дорога на восток...».
Если посмотреть с формальной точки зрения на карьеру Глеба в советское время, она покажется не только безупречной, но и отвечающей прагматическим запросам: «В эту пору руки его часто покрывались кровяными мозолями с непривычки. Начав себя чернорабочим в ремонтной колонне, он быстро стал дорожным мастером и в два года прошел учебу на машиниста... Порой он даже пугался убыстрения своего роста: следовало помедлить!». Писатель упоминает, что Протоклитова даже расхвалили в газетах «за изобретение батальонов колхозной самодеятельности в борьбе с заносами», и только протесты «изобретателя» охладили рвение прессы. Как «безупречное» характеризует протоклитовское дело партийный актив Черемшанского депо и бдительный Фешкин. Обращает на себя внимание нередкая солидарность Протоклитова даже с Куриловым – в деловых, «специальных» вопросах. Однако, Глеб упорно трудится, чтобы завоевать в будущем право господства над роботами и рабами. Обращает на себя внимание такая поразительная случайность: Глебу «сверхъестественно» везет: о нем ничего не знают в депо до самого явления Ильи на партийную чистку. Неуловим Протоклитов и для Омеличева, узнавшего «офицерика». Словно само время помогает Глебу: «те, кто помнил его до последнего перевоплощения, были или расстреляны, или, подобно Курилову, с достаточной скоростью катились в старость. О, поддуваемое ветерком одержимости, это поколенье горело хорошо».
Тот факт, что Курилов узнал в Глебе сына председателя судебной палаты, осудившего Алексея Никитича в каторгу и «скверно пошутившего» с Катериной, не абсолютизирован. Мстительность чужда революционерам Куриловым, их деятельный гуманизм налицо. Именно поэтому в стране спокойно трудятся честные хирурги Протоклитовы, мирно доживают свои дни мелочные, но органически не способные к злодеянию Аркадии Гермогеновичи. По прошествии времени, безусловно, станет понятно, что это спокойствие начала 1930-х годов было временным, и, на самом деле, спокойный труд Протоклитова был возможен только на очень короткое время.
Даже при самых негативных характеристиках мечтаний бывшего поручика мы с уверенностью можем сказать, что он не похож на традиционных «врагов», тайных или явных вредителей. Глеб хочет созидания, а не разрушения, хотя побудительные причины к этому далеки от гуманистических принципов. Каковы же причины, заставляющие Глеба сотрудничать с советской властью? В первую очередь, следует отметить особое отношение Протоклитова-младшего к историческому времени. Эстетическая мысль неоднократно регистрировала ограниченность индивидуальной воли, оторванной от мирового универсального закона.
В романе «Дорога на Океан» ставится вопрос: способна ли злая, но активная воля, злой разум дать добрые всходы? Подчеркнем, речь идет о преимущественно этической (вовсе не отвлеченной от социальной) трактовке зла: зло, но не злонамеренность Петрыгина, Магдалинина, Луки Сандукова, Виссариона Буланина. Глеб не пропагандирует, не вредительствует. Ему присуща духовная самоизолированность. В трудовой практике он даже приносит пользу. Ничего не упрощая, писатель показывает сильные стороны личности бывшего поручика. Требовательность к себе, высокий профессионализм обусловлены не только образованностью Глеба, но и структурой нравственно-этических отношений к «делу», которые сложились в среде старой интеллигенции. В этом преимущество Глеба над невежественным Гашиным, Сайфуллой, молодежью депо, непрофессионалом Пересыпкиным.
Однако Л. Леонов акцентирует раздвоенность сознания Глеба. Появление Протоклитова в ночном депо двусмысленно. Властительное могущество, профессиональный артистизм, с которым, «стоя на тридцатиметровой высоте, Глеб читал события ночи по движениям огней и разноголосице звуков» противоречиво сливается с «тревожным смущеньем» – воспоминаниями о темном прошлом. Пессимистично восприятие Глебом воображаемого «простодушного мечтателя о будущей беспечальной жизни».
Мания Глеба – ощущение загнанности, окруженности «кольцом» «удивительной облавы». Он представляет себя «волком», Курилова – вожаком «загонщиков». Это становится «болезнью», навязчивым кошмаром: «К нему возвратился детский страх, как у раскрытого окна, освещенной комнаты: по внутренней неловкости он угадывал снаружи чужие, недобрые глаза; он не различал ни одной пары из них, а они видели его в подробностях, недоступных ему самому». Поняв в Глебе звериную загнанность, боль «волка», Алексей Никитич, тонкий психолог и туманист, начинает воспринимать судьбу сына своего врага неоднозначно. Показывая срыв карьеры Глеба, вскрывая причины падения, заключенные «в нем самом», Л. Леонов критически настроен в отношении негативных явлений действительности, проявлений бюрократизма и формализма в подходе к делу: «Очень своевременно забыли, что оно (депо) дважды получало почетные дипломы, а его начальник (Глеб Протоклитов) ставился в пример отстающим».
Характерна реакция Курилова на сообщение Алеши о порче паровоза: «Будешь в Черемшанске, присмотрись к Протоклитову. Та любишь шахматы и ребусы, тебе не будет скучно...». Опытный начподор сразу увидел алогизм противоречия: у столь строгого, волевого начальника, творится в депо невообразимое. Курилов философски смотрит на факт порчи локомотива: «хваленое протоклитовское благополучие оказывалось ненадежным». Подобное обобщение как бы подтверждает давнее куриловское пророчество по поводу потенциальных возможностей Глеба: «На чем-нибудь сорвется, конечно...».
В этой связи неизбежно возникает образ прошлого, инерции его пережитков в сознании черемшанского лидера: «Впервые до Курилова доходил плеск скрытой борьбы; чья-то яростная пятерня просунулась из тишины, и опять все затихло». Речь пока идет не о «пятерне» Глеба. Курилов видит ситуацию глубже. Речь идет о власти прошлого над людьми, вышедшими из «мрака», отмеченными его родимыми пятнами: и здесь не один Глеб.
Пожалуй, среди прочих героев романа, Глеб поставлен в наиболее драматичную связь с прошлым. Протоклитов пытается бежать от прошлого, упрятать его глубже в свое второе «я», но это невозможно: «Прошлое протягивало Глебу свои обугленные культяпки; он прятал руки за спину, и тогда властно, мослами обрубков, оно сжимало ему самое сердце». Так возникает аллегорический образ «яростной пятерни-культяпок» прошлого, мертвенного, изжившего себя, но не пережитого в сознании самых различных людей, объединенных в общем «деле».
Итак, Глеб, пытающийся уничтожить свое прошлое, не искупив вины, претендует на роль властителя мира, самого исторического времени. В нетерпеливом ожидании смерти мнимого гонителя Глеб цинически смакует звериное ощущение физического здоровья, предается беззастенчивости «чистого, почти математического созерцания своей власти». Но победы над временем не получается: смерть Курилова вскрывает принципиальную бесплодность эгоцентристского зла, – мнимый «охотник» оказался добрее, а значит могущественнее злодея-одиночки. Кроме того, Глеб понял, что из «орбиты» его жизни ушла «громадная планета» добра и подлинного разума, способного понять даже его, по сути «мелкого человека». Это сознание собственной мелочности и наступившего одиночества вновь вернули Глеба на круги раздвоенности, лжи. Вот почему разоблаченный Глеб испытывает неожиданное спокойствие, избавившись от изнуряющей двойственной игры: «Начдепо, конечно, грустный очень; взял шапку со стола, надел на себя и сел... и так спокойно, точно собрался ехать куда!..».
Время наказывает посягнувшего на его законы, извечное добро, как всегда, торжествует над злом: таков один из оптимистических финалов романа.
Взаимоотношения Глеба с прошлым несут в себе определенный смысл эксперимента. Писатель словно исследует возможность реализации жизненной позиции, начисто отрицающей связь с прошлым. Протоклитова-младшего отличает прагматизм в восприятии эпохи. Это вовсе не означает его мировоззренческой слепоты. Напротив, математический разум Глеба четко улавливает малейшие изменения эпохи. Неслучайно на книжных полках Глеба много работ В.И. Ленина. Он изучает марксистскую классику затем, «чтобы родиться в третий раз», учитывая в своих «математических» расчетах требования времени. Искусство Глеба, конструктора идей, поражает Курилова, явно интригует его: «...и восхитил Курилова этот умный, математически показанный разрез человека. Да, этот человек видел много, усвоил еще больше и уж, наверное, недешево заплатил за такое бесстрашие взгляда».
Л. Леонов неслучайно обозначил с позиций формулы «времени» отношения Глеба и Кормилицына. Преступное «заблуждение» белого движения, карательные акции против своего народа в прошлом рождают, отношения взаимной подозрительности. Тем. не менее, автор определяет их отношения словом «друзья». Обращаясь к другу по трудному времени, Кормилицын взывает к неуничтожимому закону памяти. Именно память в ее широком нравственно-этическом смысле, определяет личность, ее долг перед ближним.
В леоновской интерпретации памяти Кормилицына – не только авторская ирония. Народное правило с глубоким житейским подтекстом – долг платежом красен – вносит в отношения «друзей» и иной смысл. Не одна лишь шаржированность видится читателю в претензиях Кормилицына, стилистически сниженных в авторской интерпретации. Писатель к тому, же замечает о бывших фронтовых друзьях: «как бы далеко ни разошлись они по ступенькам общественной лестницы, солдат всегда имеет право прийти к солдату, с которым когда-то делил гнилой сноп соломы, – хотя бы затем, чтобы молча посидеть у него час».
Автор наблюдает «друзей» в момент их встречи в новых условиях и новом качестве: «Они возвращались <...>, обмениваясь всякими замечаниями, – как ходили много раз и прежде, с тою лишь разницей, что теперь никто не пугался встречи с ними, да не очень удавалось былая искренность...». Рассмотрим основу понимания «права сильного» у бывших «друзей». У Кормилицына она ясна: «долг» перед Россией, в его имперском понимании. С этой точки зрения Евгений – ординарный опричник-белогвардеец, до конца выполнивший свой долг перед ставшим мифическим отечеством. Характерен в этом плане его диалог с Глебом:
« – ... Сидел в тюрьме?
– Да. У меня нашли при обыске полковое знамя. Плохо спрятал, дурак я...».
В последней реплике – вся суть Кормилицына: его «механическая» подчиненность чужой, преступной воле. Вместе с тем, Кормилицын не думает о самосохранении, лжи, предательстве. В судьбе Глеба – иная основа участия в «белом» движении. Случайная смена «путейской карьеры» на мундир белогвардейского поручика порождает следствие: «нешуточная» увлеченность «карьерой национального героя».
Поступки Протоклитова в романе практически полностью продиктованы одной сюжетной идеей, одной внутренней логикой: он строит хитроумные планы, стремясь спасти себя. В этой игре главным его врагом оказывается Курилов. Последний находится в заведомо более невыгодном положении: он знает, кто такой Протоклитов, но не знает, осведомлен ли враг о том, кто такой Курилов. Напротив, Протоклитов знает Курилова и знает, что Курилов узнал его. Таким образом, все поступки Протоклитова однозначно трактуются участием в игре, а поступки Курилова оправдываются не только этим. В целом, как было показано выше, его образ намного шире функции игры.
В образе Курилова Л. Леонов воплощает свое художественное alter ego, дополняющееся во встроенном фантастическом романе еще одним, более реалистичным alter ego.
Центральной идеей романа, заложенной в образе Курилова и реализованной отчасти во многих второстепенных персонажах, а также являющейся ключевой в философии экзистенциализма, выступает идея преодоления человеком собственной сущности.
Персонажи (почти все из них) даны в романе в идеальном экзистенциальном моменте – моменте кризиса. Все герои проходят через преломление своих привычных жизненных ценностей и обычаев. Представляется, что каждый герой переживает такой кризис, который ему доступен по силе духа и характера. Например, Лиза проходит через довольно типичные страдания малообразованной провинциальной актрисы, которой удалось удачно выйти замуж: она погрязает в театральных скандалах, предает мужа и комфортно чувствует себя в рамках семейной размолвки. По сравнению с жизнью Протоклитовых жизнь Куриловых неизмеримо выше: читатель знает, что сестры главного героя не ладят, но их мелкие дрязги не выносятся на вид, т.к. возникают более тяжелые испытания.
Философская идея Л. Леонова состоит в том, что именно здесь, в переломе всего привычного рождается новый человек, которые станет основой далекого будущего. Показательно, что в «Дороге на Океан» это рождение не типажа, а нравственной системы. Таким образом, в романе нет столь соблазнительного для многих современников Л. Леонова идеального человека, есть лишь идеал-основа «морального кодекса строителя коммунизма».
Заключение
Рассмотрев ключевое достижение леоновского художественного творчества – роман «Дорога на Океан» – как идейно-эстетическую основу философской прозы, мы установили, что художественный мир Л. Леонова строится на принципиально иных основаниях и параметрах, чем в произведениях традиционной прозы.
С точки зрения эстетических отношений художника к действительности эти различия образуются на почве особой целевой установки творчества.
Л. Леонов никогда не стремился к полноте воссоздания картины действительности, что объективно невозможно, ибо жизнь компонует свои события на «миллионах координат», а художник, даже гений, способен охватить умом лишь некоторые из них. Под влиянием данного убеждения Л. Леонов ставит перед искусством другую цель – создание образа окружающего мира на основе мировоззренческих постижений личности художника с доминирующей осмысляющей функцией всех изобразительно-выразительных ср