Семантико-стилистический анализа художественного текста - Гоголь Н.В. Ночь накануне Ивана Купала

1 Прояснение и толкование неясных слов
2 Страноведческий компонент
3 Идейное содержание
4 Композиция
5 Форма выражения
Н.В. Гоголь. Вечер накануне Ивана Купала.

Опять, как же и не взять: всякого проберет страх,
когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит
исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает
куда; а возьмешь -- так на другую же ночь и тащится в гости
какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай
душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на
нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда -- и
отвязаться нельзя: бросишь в воду -- плывет чертовский перстень
или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.
В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого
Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец
Афанасий. Заметив, что Басаврюк и на светлое воскресение не
бывал в церкви, задумал было пожурить его -- наложить церковное
покаяние. Куды! насилу ноги унес. "Слушай, паноче! -- загремел
он ему в ответ, -- знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие,
если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено
горячею кутьею!" Что делать с окаянным? Отец Афанасий объявил
только, что всякого, кто спознается с Басаврюком, станет
считать за католика, врага Христовой церкви и всего
человеческого рода.
В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник,
которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто
не помнил ни отца его, ни матери. Староста церкви говорил,
правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка
моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась
наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько
нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец
его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук
бог знает какие и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал
тягу. Чернобровым дивчатам и молодицам мало было нужды до родни
его. Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан,
затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных
смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую
саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой
оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних. Но то
беда, что у бедного Петруся всего-навсего была одна серая
свитка, в которой было больше дыр, чем у иного жида в кармане
злотых. И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого
Коржа была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось
вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, -- а женщине,
сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь
сказано, нежели назвать кого красавицею, -- что полненькие щеки
козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового
цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет
листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком;
что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для
крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с
коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в
ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя
молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные
песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как
молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки,
перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми
кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи господь
возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же,
не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему
старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя
старуха, как бельмо в глазу. Ну, если где парубок и девка живут
близко один от другого... сами знаете, что выходит. Бывало, ни
свет ни заря, подковы красных сапогов и приметны на том месте,
где разговаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все бы Коржу и в
ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз -- ну, это уже и
видно, что никто другой, как лукавый дернул, -- вздумалось
Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй,
как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же
самый лукавый, -- чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест
святой! -- настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за двери.
Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно. Ему
почудился он громче, чем удар макогона об стену, которым
обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутъю, за неимением
фузеи и пороха.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись
шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил
ручонками его за ноги, закричав: "Тятя, тятя! не бей Петруся!"
Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши
нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: "Если ты мне
когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то
слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец
твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я
Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!" Сказавши
это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что
Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав. Вот тебе и
доцеловались! Взяла кручина наших голубков; а тут и слух по
селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый
золотом, с усами, с саблею, со шпорами, с карманами,
бренчавшими, как звонок от мешочка, с которым пономарь наш,
Тарас, отправляется каждый день по церкви. Ну, известно, зачем
ходят к отцу, когда у него водится чернобровая дочка. Вот один
раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего:
"Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое
дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие
очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя. Не
один рушник вымочила горючими слезами. Тошно мне. Тяжело на
сердце. И родной отец -- враг мне: неволит идти за нелюбого
ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки
на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок. Не
пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня. Темная, темная
моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет
стоять на крыше!"
Как будто окаменев, не сдвинувшись с места, слушал. Петро,
когда невинное дитя лепетало ему Пидоркины речи. "А я думал,
несчастный, идти в Крым и Туречину, навоевать золота и с добром
приехать к тебе, моя красавица. Да не быть тому. Недобрый глаз
поглядел на нас. Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня
свадьба: только и дьяков не будет на той свадьбе; ворон черный
прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата;
сизая туча -- моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют
дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их. Но что я? на
кого? кому жаловаться? Так уже, видно, бог велел, -- пропадать
так пропадать!" -- да прямехонько и побрел в шинок.
14