Древний Рим в изображении современных романистов

Содержание
Введение
1. Историография античности
2. Миф как вид словесности
Древнегреческие и древнеримские мифы
3. Древний Рим в изображении современных романистов
Заключение
Библиография

Здесь найдется место и рабыне Спатале, и виду с Яникульского холма, и колоссу Домициана, и старым подметкам, и пятилетнему малышу, и краешку голубого шарфа, и алебастровым флаконам. Думается, не случайно мозаика с ее идеей части как выстраивателя целого была одним из наиболее востребованных видов декоративно-прикладного искусства в древнем Риме.
А диалог частей показывает, что Апронения Авиция – истинная римлянка, и это многое объясняет. «Историк» обращает внимание на ее письмо, в котором Апронения «ярко и образно описывает немое удивление, род столбняка, растерянность», которые поразили собрание сенаторов, когда овдовевший Паммахий появился там в монашеском плаще. Сенатор П. Савфей Минор поднялся тогда с места и «сказал, даже не повысив голоса, <…> что эта черная тряпка в стенах Курии куда худший позор, нежели гунны у границ империи».
Пытаясь понять разность презентации времени в первой и второй частях романа, мы не должны забывать о совершенно фантастическом хронотопе под названием Рим, который есть в то же время Мир. Императорский Рим во многом – город памятников и Памяти, ставшей основой государственного управления. Ростры, триумфальные арки и колонны, статуи, храмы, термы… Колонна в центре Рима, на которую нанесены расстояния от Форума до главных городов провинций... Стендаль в своих «Прогулках по миру» очень точно подметил, что колонна Траяна представляет собой образец исторического стиля: единая основа-воля, на которую наносится восходящая спираль деяний…
Рим с его фантастической повседневностью, конечно же, находит отражение в жизни Апронении Авиции. Это – невероятная, но такая прихотливая и по-своему упорядоченная мозаика из «ближайших дел», которыми оказываются… мул, волк, пестрые нумидийские куры, фазаны из Колхиды. Рядом с ними, в общем рисунке мозаики естественным образом располагаются тростник с Тахо для перьев; финикийские вазы; голубая египетская шерсть; галльские накидки; вавилонские вышивки; слоновая кость… Нелинейное прошлое в романе Киньяра находит для своего воплощения нелинейные таблички Апронении. И мы вступаем в пространство интерактивной литературы. Соседство табличек – часть которых заполнена с обеих сторон, часть – только с лицевой или только с оборотной – дает возможность воссоздания текста времени: своеобразной самоорганизующейся системы, сложность которой определяется большой степенью свободы входящих в нее элементов.
Факт и «факт», событие и «событие», время и «время»… Временной системе Апронении – богатой, точной, пластичной – можно позавидовать. Ей доступны «ригоризм» и детальность общепринятых хронологических ориентиров – календы, ноны, иды. Знакома Апронения с историко-эпохальным календарем: времена Юлиана, Августа, Нумы. Она видит действие календаря «универсального» – вороны, которым не меньше ста двадцати лет. Подчиняется требованиям календаря финансового – проценты к календам и мешочки с золотом, поступающие из ее имений. Она ценит циклическую правильность и надежную неизменность круговорота времен, когда счет ведется на зимы, весны, урожаи… Она способна существовать в границах одной ночи, одного печального вечера, нескольких мучительных часов, мгновений и мигов. В ее табличках находится место и печально-светлому когда-то («Когда-то Квинт любил меня. Мы были молоды. Д. Авиций еще был жив»), и ироничному хроно-диалогу с собственным отражением в зеркале: «Ты, милая моя, похожа на статую Тарквиния Древнего, которую пахарь в один прекрасный день откопал на своем пшеничном поле»… Пожалуй, один-единственный раз в ее записках появляется точная дата в нашем понимании (11 мая 400 года) и единственная точная историческая отсылка: «Оказалось, она любила Квинта в те годы, когда Флавий Афраний Сиагрий был префектом города и коллегой Антония».
Для Апронении в один прекрасный момент (но, пожалуй, даже она сама не дерзнет выделить его из чреды других, столь же достойных упоминания) открывается текучая неразрывность времени, которая одновременно немыслима без суверенного существования статичных мгновений. Это воплощается в вещах, оставшихся от прошлого, ведущих теперь свое удвоенное существование соединенного тогда и теперь: лоскут желтой ткани, две таблички Квинта Альмиция, двуколка в сарае, детская юла, ногти и волосы Папианиллы. Это становится плотью воспоминаний с его парадоксом неразличения времен. Это слияние, соприсутствие прошлого и настоящего в каждый момент существования: «Я вновь была на свидании в Рострах».
«Бельведер» Апронении на Яникульском холме дает ей возможность панорамного, совмещающего видения пространства Времени: «Со стороны портика виден Рим; можно даже разглядеть окрестности Альбалонги и Тускула, древние Фидены, Рубры, священную рощу Анны Перенны. Ясно различаются фигурки торговцев, цвета их платья и повозок на Фламиниевой и Соляной дорогах. Только вот не слышно ничего – ни скрипа окованных железом колес, ни голосов возниц, ни песен лодочников. Зато видны баржи, идущие вниз по Тибру. И все эти существа и предметы выглядят столь же далекими и немыми, какими покажутся несколько часов спустя звезды на небе, если поднять голову».
Время требует особой оптики. Иногда – телескопа, иногда – микроскопа. Как макро- и микрокосм. По существу, хронотоп Рима, порождает метапространство и метавремя, знаки которых проступают во всех проявлениях его истории. Вот как Иосиф Флавий описывает, например, храм богини Мира: «В короткое время было завершено сооружение, превосходившее все человеческие ожидания. Веспасиан израсходовал на это неимоверные средства <…> Он разукрасил храм богини Мира разнообразными великолепными произведениями живописи и скульптуры. В храме было собрано и расставлено все, ради чего люди прежде путешествовали по всей земле, чтобы увидеть это». Это не просто символ империи. Это – возведение в степень времени и пространства. Точнее – пространства времени. Г. С. Кнабе замечает: «Проблема исторического пространства, т. е. меняющегося во времени пространственного взаимодействия с окружающими народами и территориями, всегда занимала существенное место в мировоззрении римлян <…> «Шовинизм» здесь, как правило, осложнен своей противоположностью, уникальность общинного мирка – чувством его открытости большому миру, вера в провиденциальную миссию Рима – усвоением духовного и практического опыта других народов, исключительность римского государственного строя и римского гражданства – распространением их на бесчисленные города и страны». «В Риме жило два представления о времени – мифологическое и историческое, отношения между которыми были далеко не просты». «Мифологическое время воспринимается как таковое лишь в ретроспекции, в свете позднейшей привычки мыслить себе линейно протекающую расчлененную длительность как неотъемлемое структурное свойство жизни. Для древних же оно было не столько временем, сколько отсутствием времени, которое именно этим своим отсутствием пребыванием вне изменения, движения, развития, вообще вне акциденций, и характеризовало особое, неподвижное и ценное стояние действительности».
Ключевым образом романа Киньяра становится образ женщины, вытирающей лужицы разлитого времени – пространственный образ, вбирающий в себя целый ряд соподчиненных смыслов: текучести, изменчивости, зеркальности, своеобразной фантомности, взаимодействия поверхности и глубины. Сквозь призму этой метафоры весь роман читается как метароман о прошлом, которое манифестирует себя как частичная целостность, сотканная из «переживаний, туманных образов, неопределенных намеков, чуждых любой статичности. Такое текучее мышление нарушает все законы аристотелевой логики, в том числе ее основу – закон тождества».
П. Рикер замечает, что существует столько уровней объективности, сколько существует методических подходов. Но ведь «сама романная действительность – одна из возможных действительностей, она не необходима, случайна, несет в себе иные возможности». «Историк» первой части, реконструирующий жизнь Рима в IV веке, уверенный в правильности и эффективности выбранной им методы, находит буксовые таблички Апронении странными. Их странность, впрочем, не очень бросается в глаза в приводимом им кругу аналогий, в который попадают Элий Аристид (II в.) из Смирны, Сей Сенагон (XI в.) из Киото, Понтормо (XVI в.) из Флоренции, Сэмюэль Пепс (XVII в.) из Лондона. Впрочем, на взгляд «Историка» их всех объединяет попытка «задержать воду времени, утекающую меж пальцев» и «мечта о несбыточном». Но тут же новый ряд аналогий дает нам понять, что Апронения Авиция из Рима далеко не одинока в своих поисках утраченного времени. Подобную попытку предпринимала некая Вивия Перпетуя, жившая веком раньше, и некто Паулин из Пеллы, который опубликовал дневник в 459 году в возрасте 83-х лет. А это значит, что в интерактивном пространстве романа Киньяра возникнет не одна, а, по меньшей мере, несколько действительностей прошлого – случайно-необходимых, уникально-универсальных, что многократно увеличит ценность полученного нами дара обретенного прошлого.
«Как известно, природа боится пустоты. Это абсолютная истина, справедливая для всего неодушевленного мира. Но человеческая природа тоже боится пустоты и по-своему стремится ее заполнить. Нас всегда огорчает неполнота сведений о многих знаменитых людях, участвовавших в важных исторических событиях: мы хотим знать об этих людях как можно больше, намного больше, чем знаем». Именно такому человеку посвящена книга Энн Роу «Понтий Пилат»: в ней рассказывается история наместника Иудеи Понтия Пилата, во время правления которого Иисус Христос был объявлен преступником и приговорен к смертной казни, – того самого Пилата, чье имя навеки покрыто позором, но о чьей жизни мы не знаем почти ничего достоверного.
Энн Роу далеко не первый автор, пишущий на эту тему. Только в минувшем столетии было опубликовано по меньшей мере двадцать книг, в названиях которых фигурирует имя Пилата, такие как «Пилат сказал свое слово» Клэрис М. Крессуэл (1920) и «Страсти по Пилату» Ли Гордона (1951), «Пилат-Паша» Мишеля Фоссэ (1939) и «Жена Пилата» Урсулы Блум (1978), не говоря о сочинениях с еще более броскими названиями, в свое время пользовавшихся шумным успехом: «Бумаги Пилата» Уоррена Кеффера (1976), «Заговор Пилата» Мартина Пейджа (1979) и даже «Пленки с голосом Пилата» Винцента О'Салливена (1986).
Недавно был опубликован и чисто академический труд Хелен К. Бонд «Понтий Пилат: исторические данные и их интерпретация» (1998). Что же касается книги Йорга фон Утманна «Переписка Понтия Пилата» (Гамбург, 1991), предложившего остроумную реконструкцию посланий, якобы написанных римским наместником, то ее трудно отнести к разряду научных исследований. Тем не менее, ходит слух, что какие-то профессиональные ученые, пожелавшие дополнительных разъяснений, сразу же после выхода книги в свет просили у изобретательного автора дозволения ознакомиться с оригинальными документами, которые, по его уверениям, он лишь перевел на английский.
Энн Роу называет свою книгу «биографией человека, которого выдумали». Пилат – лицо историческое, но мы знаем о нем крайне мало, и глубокое, прекрасно написанное исследование Роу дает нам возможность понять, как разные эпохи и страны заполняли этот досадный пробел. Прежде всего книга интересна именно этим, однако у нее есть и другие достоинства: автор подробно и весьма проницательно реконструирует самоощущение Пилата, пытается, если можно так сказать, «влезть в шкуру» человека, который носил римское платье, брился заточенным клинком, служил в римской армии, с удивлением глядел на древний Иерусалим, над которым еще возвышался Храм, и был вынужден находить общий язык с загадочными и далеко не покладистыми евреями. Исследование, предпринятое Энн Роу, было чрезвычайно трудоемким. Она изучила множество источников – книг, написанных на разных языках и относящихся к разным историческим периодам. Достойна всяческих похвал способность исследовательницы мысленно представить себе жизнь и службу римлянина, занесенного на дальнюю окраину великой империи, в чужой мир Иудеи, ее умение построить на этой основе живой и большей частью убедительный рассказ. Сочинение Роу не имеет ничего общего с многочисленными новейшими романами, где современные персонажи (политики, торговцы наркотиками, частные детективы и т. п.) и современные события насильственно переносятся в Древний Рим. В отличие от подобных романов, ее книга может с полным правом считаться художественным произведением.
Сожаление вызывает лишь то, что Энн Роу не всегда прибегала к советам профессионала, который наверняка помог бы ей устранить некоторые маловажные, но в то же время весьма показательные недочеты. То, что они ускользнули от глаз многочисленных рецензентов и широкого круга читателей, свидетельствует, видимо, об известном нежелании части ученых принимать всерьез даже самые интересные и популярные сочинения, посвященные предмету их научных интересов.
Кое-какие ошибки касаются исторических лиц и мифологических персонажей. Особа из императорского дома, на чью руку претендовал выскочка Сеян, была, конечно же, не «Ливией Юлией, перешагнувшей рубеж семидесятилетия», но соблазнительной Ливиллой, которая годилась престарелой матроне самое меньшее во внучки. Урана оскопил не Хронос, олицетворяющий время, а совсем другой бог, которого звали Кронос. Мифический властелин ветров был не «Эолом, царем Фессалии», сыном Эллина и родоначальником племени эолийцев, а Эолом, потомком Гиппота, правителя плавучего острова, названного в мильтоновском «Лисидасе» «мудрецом Гиппотадом». Фрагмент стихотворного диалога из сатиры Горация, в которой поэт беседует со своим другом и покровителем Меценатом о гладиаторах, переведен так: «Думаешь, Фракиец может тягаться с Куренком Сиром?» У Горация вопрос звучит иначе: «Куренку Фракийцу по плечу ли тягаться с Сирийцем?» Всех этих погрешностей, встречающихся только там, где Энн Роу отклоняется от своей темы, вообще можно было избежать, – ведь в подобных отклонениях не было никакой нужды. Очень жаль, что стремление автора украсить текст излишним научным орнаментом дает ученым предлог для того, чтобы недоуменно поднимать брови. Но Энн Роу может утешать себя тем, что, кроме этих мелких придирок, специалистам отыграться нечем, – в остальном они могут только завидовать яркой, талантливой писательнице, осмелившейся так складно рассказать о предмете их научных штудий.
Заключение
Множество произведений, созданных современными авторами, до предела насыщено античностью – мифологией и историей, людьми и событиями, образами и картинами Древней Греции и Рима.
Первая треть XIX века в целом характеризовалась, как известно, изживанием антично ориентированного компонента культуры и выходом на передний план более непосредственно жизненных сторон культурно-исторического процесса. В этой атмосфере наглядно сопоставлялись две системы критериев и ценностей. С античным наследием связывалось представление о высокой гражданской норме (в виде прямой верности ей или в виде демонстративного и условно-игрового предпочтения ее гедонистической противоположности), о классическом равновесии объективного и субъективного начал в жизни и в искусстве, о совершенстве эстетической формы как выраженном единстве личного таланта художника и ответственности его за воздействие на общество.
Мировоззрение, пришедшее на смену, строилось на понимании ценности рядового человека, важности условий его повседневно-трудовой жизни, народно-национальной субстанции его существования. Культура, выигрывая в гуманизме, теряла в историческом масштабе и чувстве своего мирового единства; искусство, выигрывая в остроте и точности передачи всего личного и характерного, теряло в гармонизующей силе прекрасного.
Дальнейшее историческое движение означало сдвиг от первого из этих полюсов ко второму и тем самым нарушение их равновесия. Происходит все более темпераментное развенчивание античного наследия, приглушение античного тона, так много определявшего в культуре последнего столетия. «Мы не греки и не римляне, – пишет Пушкину 9 марта 1825 года, цитируя давнее стихотворение Карамзина, Александр Бестужев, – и для нас другие сказки надобны». В седьмом «Философическом письме» (1829) Чаадаев страстно утверждает, что античные образцы, столь долгое время господствовавшие в культуре Западной Европы и России, должны быть решительно переоценены, ибо оказались теперь носителями des detestables grandeurs, atroces vertus, impures beautes («отвратительного величия, чудовищных доблестей, нечистой красоты»). Юный Герцен пишет о «страшной личности народа римского», о «распадающейся веси, все достояние которой в воспоминаниях, в прошедшем», Белинский клеймил Горация и Вергилия за пресмыкательство перед императором Августом (см. в первую очередь «Российские стихотворения, собранные Киршей Даниловым»). Пройдет не так много лет, и Грановский напишет: «Грецию и Рим можно теперь сравнить с превосходно сохранившимся трупом».
Подобное отрицание греко-римского слагаемого живой культурной традиции было частью общего культурно-исторического переворота. В 1831 г. суть новой парадигмы культуры сформулировал Иван Киреевский: «Требование исторической существенности и положительности в философии, сближая весь круг умозрительных наук с жизнью и действительностью, соответствует тому же направлению, какое господствует и в современной литературе. И то же стремление к существенности, то же сближение духовной деятельности с действительностью жизни обнаруживается в мнениях религиозных».
Почему же теперь ничего такого не происходит? Почему не вливаются голоса многих современных авторов в хор отрясающих прах антично окрашенной культуры со своего творчества? Почему не только не готовы они видеть в Греции и Риме «превосходно сохранившийся труп», но именно теперь обращаются к античным сюжетам, образам, темам вдвое, втрое чаще, чем в предыдущие годы?
Античный колорит – это часть эпохи и жизни, и при всем понимании движения истории, ее прав и правоты, он не может исчезнуть, не унося с собой то – отчасти вещественное, осязаемое, отчасти неуловимое, – без чего существовать по-прежнему, «нормально», невозможно. Культура имеет форму контрапункта, и жива она до тех пор, пока взаимодействуют традиции и народы, былое и настоящее, пока звучат, как выразился однажды наш старший современник, «переклики в сокровенных недрах культуры».
Библиография
Аршинов В. И., Войцехович В. Э. Синергетическое знание: между сетью и принципами // Синергетическая парадигма. Многообразие поисков и подходов. М., 2000.
Бахтин М. Эпос и роман // Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986.
Вайнштейн О. Б. Маргерит Юрсенар // Французская литература: 1945–1990. М., 1995. С. 622–642.
Герцен А. И. Из римских сцен. Собрание сочинений: В 30-ти т. Т. I. М., 1954.
Гете И. В. фон. Поэзия и правда. М., 1969.
Грановский Т. Н. Ослабление классического преподавания в гимназиях и неизбежные последствия этой перемены. М., 1991.
Давыдов Ю. Вступление // Юрсенар М. Воспоминания Адриана. М., 1988.
Киньяр П. Записки на табличках Апронении Авиции. СПб., 2004.
Киреевский И. В. Девятнадцатый век // Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984.
Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993.
Литвиненко Н. А. «Граница эпох» и французский исторический роман первой половины XIX века // «На границах». Зарубежная литература от средневековья до современности. М., 2000.
Люке Г. Религия ископаемого человека. М., 1930.
Манн Т. Иосиф и его братья. Т. 1. М., 1991.
Пушкин А. С. ПСС. Т. XIII. М.; Л., 1937.
Рикер П. История и истина. СПб., 2002.
Сухой Л. Н. Понтий Пилат. М., 2000.
Федорова Е. В. Знаменитые города Италии. Рим. Флоренция. Венеция. М., 1985.
Флоренский П. А. Троице-Сергиева Лавра и Россия // Жизнь и житие Сергия Радонежского. М., 1991.
Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. I. М., 1991.
Шичалин Ю. А. Античность. Европа. История. М., 1999.
Chase R. The Quest for Myth. N. Y., 1949.
Шичалин Ю. А. Античность. Европа. История. М., 1999. С. 9.
Манн Т. Иосиф и его братья. Т. 1. М., 1991. С. 29–30.
Chase R. The Quest for Myth. N. Y., 1949.
Люке Г. Религия ископаемого человека. М., 1930.
Рикер П. История и истина. СПб., 2002. С. 55.
Давыдов Ю. Вступление // Юрсенар М. Воспоминания Адриана. М., 1988. С. 9.
Литвиненко Н. А. «Граница эпох» и французский исторический роман первой половины XIX века // «На границах». Зарубежная литература от средневековья до современности. М., 2000. С. 88.
См.: Вайнштейн О. Б. Маргерит Юрсенар / Французская литература: 1945–1990. М., 1995. С. 622–642.
Гете И. В. фон. Поэзия и правда. М., 1969. С. 481.
Рикер П. История и истина. СПб., 2002. С. 43.
Киньяр П. Записки на табличках Апронении Авиции. СПб., 2004. С. 21.
Там же. С. 48.
Там же. С. 53.
Там же. С. 108.
Там же. С. 101.
Там же. С. 67.
Цит. по: Федорова Е. В. Знаменитые города Италии. Рим. Флоренция. Венеция. М., 1985. С. 55.
Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993. С. 253, 279.
Аршинов В. И., Войцехович В. Э. Синергетическое знание: между сетью и принципами // Синергетическая парадигма. Многообразие поисков и подходов. М., 2000. С. 118–119.
Бахтин М. Эпос и роман // Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 424.
Сухой Л. Н. Понтий Пилат. М., 2000. С. 38.
Пушкин А. С. ПСС. Т. XIII. М.; Л., 1937. С. 149.
Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. I. М., 1991. С. 197.
Герцен А. И. Из римских сцен. Собрание сочинений: В 30-ти т. Т. I. М., 1954. С. 183.
Грановский Т. Н. Ослабление классического преподавания в гимназиях и неизбежные последствия этой перемены. М., 1991. С. 203.
Киреевский И. В. Девятнадцатый век // Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984. С. 68.
Флоренский П. А. Троице-Сергиева Лавра и Россия // Жизнь и житие Сергия Радонежского. М., 1991. С. 125.
2