Детективные рассказы Конон Дойля как явление неофанатической литературы

Содержание
Введение
1. Детективный жанр
1.1. История детективного жанра
1.2. Наиболее известные писатели – авторы детективных произведений
2. Произведения Конан Дойла как явление неоромантической литературы
2.1. Общие принципы поэтики неоромантизма
2.2. Детективные рассказы Конан Дойла в контексте неоромантизма
Заключение
Библиография

Центральная часть казалась почти столь же разрушенной…»
Тлен, разрушение, дом скорее похож на древний склеп или на древнее же полуразвалившееся святилище. Или на вход в Баскервиль-холл со стороны Гримпенской трясины. Или на дом Ашеров из рассказа Э. По. И вот сюда, чтобы наказать его и спасти невинную жертву, является сыщик с Бейкер-стрит. Разумеется, ему все удается как нельзя лучше. Не имеет смысла пересказывать дедуктивную цепочку рассуждений, ибо интересует нас в данном случае то, что относится не к области Загадки, а к области Тайны. Потому сразу же перейдем к одной из заключительных сцен – на наш взгляд, самой жуткой в «Пестрой ленте» и в то же время весьма выразительной:
«Он сидел, задрав подбородок кверху, неподвижно устремив глаза в потолок; в глазах застыло выражение страха. Вокруг его головы туго обвилась какая-то необыкновенная, желтая с коричневыми крапинками лента. При нашем появлении доктор не шевельнулся и не издал ни звука.
– Лента! Пестрая лента! – прошептал Холмс.
Я сделал шаг вперед. В то же мгновение странный головной убор зашевелился, и из волос доктора Ройлотта поднялась граненая головка и раздувшаяся шея ужасной змеи…»
В этой сцене – как и во всем рассказе – источником ужаса, очевидно, является наличие черной иронии – не сумевший справиться с собственным «оружием», погибший от укуса прирученной змеи, доктор Ройлотт словно в насмешку выглядит эдаким древнеегипетским изваянием, Осирисом (кстати, богом подземного мира), в урее – царском головном уборе, имевшем форму змеи с поднявшейся «граненой головкой и раздувшейся шеей». Некий назидательный момент: возомнивший себя вершителем судеб, безраздельно распоряжающимся жизнью и смертью «жалких людишек», безумный доктор в момент смерти превращается чуть ли не в шарж, пародию на собственную манию величия. Сокрушенный маньяк…
Не правда ли, весьма колоритная фигура? Гигантского роста и нечеловеческой силы пришелец из Индии, выступающий в сопровождении пантеры и обезьяны… Хотя речь идет о павиане, можно, тем не менее, сказать, что, например, человекообразная обезьяна шимпанзе по-латыни называется «Пан Сатирус». Сатиры сопровождали Диониса и участвовали в оргиях бога умирающей и воскресающей природы, а Пан – одно из его воплощений, ипостась опять-таки повелителя природы, способного одаривать или насылать «панический» ужас… Урей – «священный» головной убор Осириса, царя Подземного мира, отождествлявшегося греками все с тем же Дионисом… Да еще и цыгане – «чужаки», «иные» для европейского сознания, некий кочующий реликт, издавна связанный в западной культуре с черной магией. Можно вспомнить, например, что Дракула был связан с цыганами и даже скрывался в таборе от своих преследователей.
Нет, преступник в детективе – не владыка подземного царства, он самозванец. «Священный безумец», мист, чье экстатическое сознание воспринимает самого себя не как простого смертного и даже не как служителя хтонического божества, повелителя мира мертвых, но уже как ипостась этого властелина, в чьих руках жизнь и смерть простых людей. Вот каков в действительности архетип маньяка из детектива, причем проявляющийся буквально в первых же произведениях этого жанра. Разумеется, безумец детектива – лишь зеркальное отражение истинных служителей оргиастического культа, да к тому же, как говорил Рэй Брэдбери, после десяти или даже сотни преломлений.
Что же до самой сцены со змеей – она вызывает ассоциации с совершенно другой сценой из совершенно другой книги: «И волхвы египетские бросили жезлы, и те обратились в змей, но жезл Моисея пожрал их…» Жезл подлинного господина, разумеется, пожирает жезлы-змеи тех, кто незаконно претендует на его место, на место истинного судьи, держащего в руках жизнь и смерть. За традиционным поединком «сыщик – преступник» лежит тема возмездия, вершащегося истинным повелителем над самозванцем, мнящим себя всесильным. Вот откуда проистекает чувство ужаса, охватывающее при первом знакомстве с «Пестрой лентой»: истинный властелин, наказывающий жалкое существо, осмелившееся присвоить себе функции судьи и дарителя. Наказывающий как раба – ударами жезла-трости, обратившейся в змею, которая жалит самозванца, а затем оборачивается вокруг его головы короной – еще один отсыл к «египетскому акценту» рассказа... Вот почему столь страшной кажется в этом рассказе фигура беспощадного судьи – Шерлока Холмса.
Безобразное и ужасное являются важнейшими категориями романтической эстетики. К их широкому развитию в творчестве романтиков привело абсолютное неприятие, решительное отрицание современной действительности. Мир в целом романтики нередко изображают как совокупность кошмаров и ужасов. «Нагромождение убийств, привидений, помешательств тогда становится одним из основных художественных приемов», – пишет В. Ванслов. Все это очень характерно для творчества Конан Дойла, особенно для его «страшных» (психологических) новелл.
В классическом детективе толчком к действию становиться убийство – чем же еще заниматься сыщику, герою, мифологический архетип которого неразрывно связан с миром смерти, а зачастую олицетворяет смерть?
Стоит обратить внимание еще и на то, что убийство в детективе даже на первом уровне носит характер совершенно особый, имеющий мало общего с действительностью. Любой профессиональный полицейский скажет, что большая часть реальных убийств совершаются на бытовой почве и раскрываются, как любят выражаться журналисты, «по горячим следам».
Невозможный, фантастический характер убийства в детективе следует считать обязательным условием – иначе автору не удастся выполнить столь важное эстетическое требование детектива, как оригинальность. Так же, как расследование, сам объект расследования является фиктивным, нереальным преступлением. Не просто загадочным, изощренно задуманным и изобретательно исполненным, но именно нереальным. Убийство в классическом детективе потрясает устойчивый и даже дремотный мир, являющийся традиционным фоном классического детектива, не в последнюю очередь благодаря иррациональному характеру источника ужаса. Связано это, помимо сказанного выше, еще и с тем, что затрагивает сферу иррациональную, метафизическую. Именно убийство выявляет те самые страхи и надежды общественного сознания, которые затем «материализуются» в фигурах Великого Сыщика и его антагониста Великого Убийцы. В каком-то – условном, разумеется, игровом – смысле, можно говорить о нем как о важной части некоего ритуала, «жертвоприношении», инициирующем появление «сверхъестественного» заступника.
В первых детективах преступник вообще был не человеком. Это неслучайно – если мир, о котором идет речь, рационален и – главное – объясним, познаваем, то такой акт насилия, каким является убийство, должен рассматриваться как результат вторжения в обыденную жизнь разрушительной силы из мира совершенно иного, хаотического, стихийного. То есть, необъяснимого – и в силу этого грозного. Интереснее всего это раскрывается в поджанре классического детектива, о котором пойдет речь далее. Обычно его не выделяют в особый поджанр, хотя произведения, к нему относящиеся, имеют вполне определенные черты, характерные только для них и вполне укладывающиеся в самостоятельный эстетический канон, имеющий несколько отличий от канона собственно классического детектива. Отличий немного, но они носят принципиальный характер.
Среди сборников рассказов о Шерлоке Холмсе почему-то наименее популярным оказался сборник «Архив Шерлока Холмса». Может быть, эти рассказы – самые поздние из написанных Конан Дойлом о великом сыщике – действительно уступают двенадцати, самим автором признанным лучшими; некоторые вообще представляют собою лишь повторы и перепевы ситуаций и загадок, уже описанных и разгаданных в «Записках о Шерлоке Холмсе», «Приключениях Шерлока Холмса» и «Его прощальном поклоне».
Но есть среди рассказов «Архива» один, отличие которого от остальных историй, придуманных Конан Дойлом, принципиально. В первую очередь, потому что в нем роль рассказчика отдана не доктору Уотсону, а самому великому сыщику. И это неслучайно – доктор Уотсон как рассказчик необходим автору для того, чтобы сыграть роль ассистента иллюзиониста, отвлекающего внимание публики. Вернее, переключающего внимание с главных деталей на второстепенные, с правой руки на левую – и тем самым позволяющий Великому Иллюзионисту, то есть, Великому Сыщику «вынуть кролика из пустого цилиндра». Что же до рассказа, о котором идет речь, то для него в таком отвлечении не было никакой необходимости, ибо весь ход расследования, предпринятого Шерлоком Холмсом, оказывается ложным – по причинам вполне объективным. Потому-то читатель, пытающийся состязаться с детективом в сообразительности, не имеет никаких шансов – он поставлен в равные, то есть равно ложные обстоятельства.
Рассказ этот называется «Львиная грива», и есть смысл рассмотреть его подробно. Место действия – Сассекс, уже бывший ареной другого рассказа, «Вампир из Сассекса». Впрочем, процитируем самого рассказчика, Шерлока Холмса:
«Одна из самых сложных и необычайных задач, с которыми я когда-либо встречался в течение моей долгой жизни сыщика, встала передо мной, когда я уже удалился от дел; все разыгралось чуть ли не на моих глазах. Случилось это после того, как я поселился в своей маленькой Сассекской вилле и целиком погрузился в мир и тишину природы, о которых так мечтал в течение долгих лет, проведенных в туманном, мрачном Лондоне. В описываемый период добряк Уотсон почти совершенно исчез с моего горизонта. Он лишь изредка навещал меня по воскресеньям, так что на этот раз мне приходится быть собственным историографом...»
Выделив в приведенной цитате слова «мир и тишина природы», хочется обратить внимание на то, что в «Львиной гриве» это ощущение оказывается обманчивым в полной мере. Идиллический поначалу пейзаж: «В то утро, с которого я начну свой рассказ, ветер стих, и все в природе дышало чистотой и свежестью», – неожиданно становится фоном жуткой истории: «Голова Макферсона показалась из-за края обрыва, у которого кончалась тропка. Через мгновение он... вскинул руки и со страшным воплем упал ничком на землю... Он был мертв».
Разумеется, скромный пчеловод-любитель, в которого волею автора превратился Шерлок Холмс, немедленно вновь становится сыщиком: «Макферсон был, по-видимому, замучен и убит каким-то необычайно гибким инструментом, потому что длинные, резкие рубцы закруглялись со спины и захватывали плечи и ребра. По подбородку текла кровь из прокушенной от невыносимой боли нижней губы». Расследование ведется по всем правилам, по которым обычно ведет свое расследование Шерлок Холмс. Он тщательнейшим образом осматривает место происшествия, подмечая детали, которые менее опытному глазу оказались бы незаметны (например, сухое полотенце – при том, что Макферсон, вроде бы, успел войти в воду, и т. д.). Пытаясь найти убийцу-изувера, сыщик достаточно быстро разбирается во взаимоотношениях Макферсона с коллегами по работе и просто знакомыми, всплывает история несчастной любви – словом, перед нами, казалось бы, традиционный детектив. Вот-вот Холмс укажет на преступника, после чего предоставит возможность воспользоваться плодами своего труда какому-нибудь местному сассекскому Лестрейду, а сам вернется к ульям. Но...
Обнаруживается труп собаки убитого, эрдельтерьера, с такими же следами зверских истязаний. Местный полицейский начинает подозревать некоего Мэрдока, имевшего с покойным несколько стычек из-за любовного соперничества и отличавшегося нравом буйным и высокомерным. Но, как это зачастую происходит в детективах, в критический момент и подозреваемого обнаруживает в состоянии беспамятства с теми же следами. Правда, не убитого, но в состоянии, близком к смерти.
И вот тут Холмс, вспомнив загадочные слова: «Львиная грива», – которые успел произнести Макферсон перед смертью, наконец-то находит истинного убийцу:
« – Цианея! – вскричал я с торжеством. – Цианея! Вот она, львиная грива!
Странное существо, на которое я указывал, и в самом деле напоминало путанный клубок, выдранный из гривы льва. На каменном выступе под водой на глубине каких-нибудь трех футов лежало странное волосатое чудовище, колышущееся и трепещущее».
Убийцей-изувером оказалось морское растение, нехарактерное для этих мест, случайно занесенное сюда штормом...
Следует ли считать «Львиную гриву» классическим детективом? Несомненно. В центре внимания читателя (и героя) – жестокое убийство, причем не просто загадочное, но вселяющее прямо-таки мистический ужас. Фоном преступления становится буколический пейзаж Сассекса, «дышащего миром и покоем». Сыщик проводит расследование по всем правилам – если не криминалистики, то детективного рассказа. Правда, использованный им дедуктивный метод направляет сыщика, как уже было сказано, по ложному пути. Но в конце концов он все-таки раскрыл кошмарное убийство именно с помощью дедукции, заодно показав нам, что пасторальный Сассекс в действительности тончайшей завесой отделен от сил грозных и опасных, легко сквозь эту завесу прорывающихся.
Итак, загадка раскрыта. Единственное, чего не может сделать сыщик – это наказать преступника или хотя бы загнать в угол безукоризненной логикой и вынудить признаться. На вопрос: «Кто это сделал?» – на классический вопрос детектива, Шерлок Холмс отвечает: «Никто». Поскольку опасное растение невозможно обвинить в преднамеренном убийстве, убийстве с целью обогащения, из ревности или мести. Разве что посетовать на неосторожность жертвы или на несовершенство наших знаний об окружающем мире.
Вопрос: «Кто это сделал?» считается настолько важным для детективного жанра, что в английском литературоведении даже существует термин whodunit («кто это совершил»), неологизм, введенный в обиход достаточно давно нью-йоркским критиком Вольфом Кауфманом из журнала «Вэраети» и использующийся в качестве одного из обозначений детективного произведения.
Рассказ «Львиная грива» по аналогии очевидно следует назвать nonedunit («это совершил Никто»). Именно так мы и обозначим в дальнейшем этот особый поджанр классического детектива. И слово Никто в данном случае написано с большой буквы отнюдь неслучайно. С рассказами Гофмана и особенно Эдгара По их роднит то, что причины убийства (пока загадка не разрешена) не имеют рационального, логического объяснения. И все попытки это объяснение найти терпят провал. Отсутствие истинного мотива, дополненное изуверской жестокостью наводит на мысль, что убийца ненормален психически (вроде мэтра Рене), разгадка же приводит к тому, что убийство было «непреднамеренным» – с перепугу (орангутанг в «Убийствах на улице Морг») или вообще – по причинам «естественным» (морское растение в «Львиной гриве»). Ранее мы говорили о том, что убийство в классическом детективе есть проявление иррациональных сил, сил Хаоса, проникающих в мир рациональный и объяснимый. Рассматриваемый же поджанр привносит в этот постулат еще одну особенность: проявление Хаоса, проявление иррациональных сил оказывается результатом действия природного явления.
Таким образом окружающие нас природные явления становятся здесь олицетворением сил, противостоящих человеческому миру – в полном соответствии, кстати говоря, с древними мифологическими представлениями, в которых стихийные силы Природы олицетворялись, например, ужасными сторукими великанами-гекатонхейрами, гигантским драконом Тифоном и тому подобными легендарными разрушителями. «Странное волосатое чудовище» из рассказа Конан Дойла – отдаленный потомок тех мифических чудовищ, обитающих в Тартаре, подземном мире.
Убийства, совершаемые природой в «пантеистическом детективе», во-первых, немотивированы (с человеческой точки зрения), во-вторых, с той же точки зрения, совершены с чрезмерной, граничащей с изуверством, жестокостью. И третья особенность: они повторяемы. Фактически их вполне можно сопоставить с поступками детективного антигероя, становящимся в последнее время все более популярным – как у авторов, так и у читателей: с серийным убийцей-маньяком. Что же до героя-сыщика, то он здесь предстает в странно-беспомощном виде. Может быть, в связи с тем, что его традиционная ипостась – современный аналог культурного героя, укротителя стихийной природы, – вступает в противоречие с не менее традиционной ипостасью его же как хтонического существа, олицетворяющего ту же стихийную природу и повелевающего ею. Это противоречие по сути вполне сопрягается с мифом об Эдипе, и, по всей видимости, отсюда проистекает чувство вины, которое окрашивает эмоции героя-сыщика (чего нельзя не заметить, читая рассмотренные выше произведения).
Отметим еще одну важную для «пантеистического детектива» черту – отношение к расследованию. История Эдипа начинается фактически с того, что он «решает загадку Сфинкса». Дальнейшая цепочка событий приводит к катастрофе. Парадоксом в данном случае становится то, что «пантеистический детектив», nonedunit, предостерегает от попыток познания. Да, мир познаваем (без этой аксиомы детективный жанр не может существовать вообще), но лучше его не познавать. Познание губительно, ибо разрушает привычную систему мировосприятия, и в общем – мир. Во всяком случае, мир, в котором существовали герои до начала пугающих событий, ставших предметом расследования.
На самом деле, за редчайшим исключением, расследование в детективе не выдерживает никакой критики, если рассматривать его как реальное уголовное дело. В конечном счете, герой детектива стремится не столько обеспечить неопровержимыми доказательствами грядущий суд (он вообще не задумывается над этой перспективой), сколько припереть преступника к стенке и заставить признать свою вину. Иными словами – «признание есть царица доказательства»! Любое дело Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро за считанные секунды развалилось бы в настоящем суде. Для героя детектива важна победа на преступником, причем победа, которую признает сам противник.
Из сказанного следует, что оптимальным вариантом для героя детективного произведения было бы получение прямого свидетельства от жертвы – а мы уже говорили, что, за редким исключением, преступление, рассматриваемое в детективе, это убийство, следовательно, жертва, пострадавший – мертв... Сказка решает подобную проблему легко – вспомним многочисленные сюжеты о том, как на могиле злодейски умерщвленного царя-короля-брата и так далее вырастает дерево, а затем герой делает из ветки дудочку, и дудочка в кульминационный момент поет человеческим голосом, разоблачая преступника и раскрывая тайну давней смерти. Можно усмотреть в этой дудочке ту «ключевую улику», которая в классическом детективе вынуждает преступника признать свою вину.
Разумеется, если бы сыщик классического детектива получил прямое свидетельство убитого, заставил бы говорить мертвое тело, такого свидетельства уже не опроверг бы ни преступник, ни его адвокат. Но законы жанра, маскирующегося под реальность, в отличие от ни под что не маскирующейся сказки, не позволяют авторам вводить в повествование потусторонние силы.
В рассказах А. Конан Дойла и Г. Честертона, романах А. Кристи и Д. Д. Карра описание жертвы действительно лаконично, сыщика интересует сам факт убийства, сам прорыв иррационального, нарушающий размеренное и слегка дремотное течение жизни. Собственно, «портрет» жертвы дан все в том же «Убийстве как роде изящного искусства»:
«Убиваемый должен быть добродетельным человеком: в противном случае может оказаться так, что он сам, именно в эту минуту, также замышляет убийство… Ясно также, что избранный индивид не должен быть известным общественным деятелем. Впрочем, в тех случаях, если известная всем особа имеет обыкновение давать званые обеды, «со всеми лакомствами сезона», дело обстоит иначе: всякий приглашенный испытывает удовлетворение от того, что хозяин отнюдь не абстракция – и, следовательно, убийство его не будет означать нарушения приличий; однако такое убийство относится к разряду мотивированных политически… Третье. Избранный индивид должен обладать хорошим здоровьем: крайнее варварство убивать больного, который обычно совершенно не в состоянии вынести эту процедуру. Следуя этому принципу, нельзя останавливать свой выбор на портных старше двадцати пяти лет: как правило, в этом возрасте все они начинают страдать от несварения желудка...»
Столь условно-схематичные требования к личности жертвы (вернее, к отсутствию у этой личности сколько-нибудь индивидуальных черт), вполне объяснимы. Герой-сыщик словно дистанцируется от останков, поскольку действует исключительно с помощью «серых клеточек». Свидетельство о смерти и тем более протокол посмертного вскрытия осуществляет полицейский эксперт, сыщик обычно скользит взглядом по этим документам. Тем более что по законам классического детектива участие полиции всегда второстепенно или, во всяком случае, неверно; полицейское следствие есть ложный след, ошибочное направление. Экспертизы, осуществляемые полицейскими профессионалами, по сути, не имеют значения – коль скоро на них базируется система ложных выводов, опровергаемых героем настоящим – частным детективом. А его расследование иной раз проводится не просто в отсутствие жертвы, но и вообще спустя длительный промежуток времени после совершившегося убийства.
Это было продиктовано не только требованиями эстетическими, т. е. устоявшимся каноном произведения, но и внутренней структурой жанра как такового. Акт убийства, как уже говорилось ранее, представлял собой единоразовое иррациональное вторжение в рациональный мир – не будем забывать, что детектив появился как продукт века просвещения, как выражение позитивистского отношения к жизни, как результат веры в то, что все можно объяснить рационально. Метафизическая природа жанра, которая сказалась, среди прочего, в особых «эксцентричных» чертах главного героя, до поры до времени находилась в «подсознании» жанра, в подтексте. Детективное повествование строилось как цепочка логичных и рациональных построений, хотя и отталкивалось от события иррационального, каким являлось преступление, убийство.
Категория Тайны в классическом детективе – Тайна смерти. Не убийства, а именно Смерти как явления, объяснить которое человеческое сознание неспособно. Но вот убийство, то есть, конкретное действие, восстановление цепочки поступков, предшествовавших появлению в пространстве детектива мертвого тела –это вполне осуществимо – методом все той же дедукции, сколь бы искусственным в действительности не являлся этот шедевр изобретательного литературного гения...
Загадка, которую в детективном романе решает сыщик, которая является отправной точкой фабулы, не может обходиться без мотива преступления. Мотив, причина по которой совершено убийство, является не только данью кажущемуся правдоподобию, но и необходимый элемент собственно цепочки умозаключений главного героя, ключом, способным отпереть один из замков, запирающих таинственную дверь. За дверью – разгадка, имя преступника и координаты места, в котором он скрывается, часть замков – ложная, ключ подбирается, замок открывается, но засов остается неподвижным. Мотив преступления – то, без чего детективное повествование обойтись не может. Читателя следует убедить, что убийца действовал из побуждений понятных – алчность, деньги, страх перед разоблачением, шантаж и т. д.
Но так было в прежние времена, когда настроение общества можно было определить как самоуверенность: мы (в смысле, человечество) все можем объяснить, ибо наука наша, наши знания об окружающем мире достигли невероятных высот...
Между тем Тайна, вторая категория, присутствующая в детективе и формирующая его в не меньшей степени, чем первая, имея характер сказочно-мифологический, не требует мотива вовсе. Для Тайны появление трупа, мертвеца есть та самая жертва, которая инициирует появление Великого Сыщика – всемогущего и всеведущего. Наши (т. е., нашего подсознания) надежды и страхи материализовали его – так же, как материализовали и неизвестного злодея-убийцу. В чем общественное сознание, его подтекст (или, если угодно, подсознание масскультового текста) нуждается больше – в отсутствии жертвы или в присутствии Защитника? Если для того, чтобы частично избавиться от страха перед Неведомым Злом (ничего неведомого в нем нет, да и зло это относительное – в основе всего лишь страх перед Иным, детски-инфантильная ксенофобия массовой культуры), необходима жертва – наше сознание позволит «врагу» убить кого-то. Лишь в этом случае, приняв нашу жертву, Защитник ею инициируется, материализуется из ничего. Груда пестрого тряпья превращается в таинственного и великодушного мистера Кина, писатель Эллери Куин становится сыщиком Эллери Куином, мисс Марпл вдруг стучится в дверь провинциального отеля, а у Неро Вульфа столь же внезапно кончаются деньги на счету, так что он вынужден (о, ужас!) ограничивать себя в меню... Теперь мы облегченно вздыхаем: мы убедились в существовании нашего Защитника, он непременно загонит Врага назад в клетку. При этом нам нисколько не жаль того несчастного, которого мы позволили убить буквально у нас на глазах для того лишь, чтобы убедиться в собственной защищенности. Нас не интересует ни его биография (читаем вполглаза и слушаем вполуха все, что не относится к расследованию убийства, то есть, к проявлению могущества наших надежд), да и неважно, за что его убили, ибо, повторим, убили его не «за то», а для того, чтобы.... Мотив преступления есть порождение смущения, стыдливая маскировка истинных причин убийства, заключающихся в читательском интересе, в том, что действие происходит в детективе. Как писал в одном из своих романов Д. Д. Карр, фактически, по этому же поводу: «– Почему все происходит именно так? – Потому, – серьезно ответил д-р Фелл, – что читатель в данный момент читает детектив и у меня нет желания его разочаровывать». Или Эллери Куин, в романе «Игрок на другой стороне»: «Он весьма умен, вроде тех парней, о которых написано в моих книгах. И в книгах мисс Агаты, Рекса и некоторых других». Мотив – то, что необходимо для Загадки, но в чем совершенно не нуждается Тайна. Тем не менее долгое время детектив просто обязан был рассматривать мотив преступления, причем убедительный (с точки зрения читателя), более убедительный даже, чем собственно способ убийства и дедуктивный метод. Детектив достаточно точно обозначает страхи и надежды массового сознания, характерного для данного общества и данного времени. Видимо, культ собственности и одновременно наличие социального и расового неравенства во времена «золотого века» классического детектива, в период межу двумя мировыми войнами, породил и соответствующий набор мотивов, которые в действительности так или иначе сводятся к владению неким имуществом-капиталом и положению в обществе. С названными связаны прочие вариации причин преступления – месть, страх перед шантажистом или напротив шантаж, пребывание во власти и т. д. Убийство есть непременная, базовая черта детективного канона; мотив – служебная, второстепенная. Косвенное подтверждение этому можно усмотреть в технике сочинения романов Агатой Кристи: сначала писательница придумывала изощренный способ убийства (за мытьем посуды или в ванной), и лишь потом – мотив его... Но мотив как дань требованиям общественного сознания долгое время был самой правдоподобной, вернее сказать, самой достоверной частью детектива. Так продолжалось достаточно долго, но уже после Второй мировой войны в устоявшемся каноне жанра произошли изменения столь разительные, что их нельзя игнорировать. Мало того, на первый взгляд эти изменения радикально повлияли на структуру жанра.
Все чаще сыщику бросает вызов убийца, чьи мотивы темны и загадочны, таятся в глубинах подсознания, в комплексах и психозах. Все меньше мотивов имеют материальный характер, все больше становится преступлений немотивированных, характерных для серийных убийц-маньяков (или же для хитроумных преступников, маскирующихся под маньяков, но это – предмет особого разговора). Такое изменение никоим образом не связано с ситуацией в реальной криминалистике. Здесь, при всех колебаниях статистики, основное соотношение не меняется: дела серийных убийц занимают ничтожно малую часть от всех дел, связанных с насилием над личностью. К слову: самым неблагополучным регионом в смысле периодического появления маньяков считаются США. Читая нынешний русский детектив, такого не скажешь...
Нельзя сказать, что фигура маньяка оказалась для литературы чем-то новым, связанным с урбанистической культурой («каменные джунгли») и развитием психиатрии. Именно маньяк был первым преступником, описанным в детективе («Мадемуазель Скюдери» Гофмана). Так что жанр в данном случае просто-напросто вернулся к своим корням, изначальной сути: безумец, чьи действия не понятны так же, как действия агрессивного (или перепуганного) животного или внезапные грозные проявления природной стихии.
Что, впрочем, уже не должно вызывать удивления – из рассуждений о «пантеистическом детективе» можно сделать вывод, что природа, стихия в нем имеет вполне четкие черты маньяка, безумца. Собственно, этот образ – образ преступника – накрепко связан с силами стихии, то есть, имеет то же хтоническое, подземное происхождение, что и образ сыщика (разумеется, мы говорим лишь о мифологических архетипах). Его поведение при совершении преступления перестает поддаваться логическому объяснению, а следовательно, дедукция должна давать сбои.
Именно тогда появилось и впоследствии было сформулировано жанровое решение: маньяка может поймать только другой маньяк. Прятавшийся под респектабельной маской любителя головоломных задач Иной – представитель потустороннего мира, хтоническое существо.
Параллельно происходит изучение тела жертвы (не личность жертвы, не ее прошлое и нынешние привычки и связи, которые по-прежнему никакого значения не имеют ни для автора, ни для героя, ни для читателя – но именно мертвое тело) расширяется, сдвигая центр повествования, нарушая первоначальную структуру жанра.
Сыщик в отведенном ему пространстве, в Космосе детективного романа – герой единственный и неповторимый, всеведущий и всемогущий. Его всемогущество оспаривается, а всеведение подвергается испытанию преступником, существом той же природы. Ибо все многочисленные убийцы в детективных сериалах, в действительности, лишь маски одного и того же существа. Авторы, к слову сказать, зачастую проговариваются об этом – вспомним профессора Мориарти, то и дело возникающего за преступлениями, которые распутывает Холмс.
Заключение
Здесь нам необходимо подвести итоги и кратко охарактеризовать те черты неоромантизма, которые мы обнаружили в рассказах А. Конан Дойла в процессе исследования.
В работе неоднократно поднимался вопрос о том, что классический детектив можно представить в виде современной волшебной сказки. Т. Кестхейи в «Анатомии детектива» приводит схему В. Проппа для сказочной структуры и пытается привести ее в соответствие со схемой детективного произведения: герой – разумеется, сыщик; волшебный (сверхъестественный) помощник – основной свидетель; волшебные предметы\даритель – улики; лжегерой – полицейский, и т. д. Все выглядело вполне убедительно – но лишь на первый взгляд.
Взгляд же второй и более внимательный обнаруживает серьезное несоответствие сказочной структуры и структуры детективного романа. Герой в сказке – персонаж, призванный к некоему служению, действующий на протяжении всего сюжета и в конце концов побеждающий противника (по мнению того же Д. Кэмпбелла и его последователей, это отражает обряды инициации, существовавшие у всех народов на определенной стадии общественного развития). Все сказанное сближает сказочного «принца» – «дурачка» – «Емелю» с сыщиком.
Кроме одного, очень важного качества.
Сказочный герой сам по себе не является сверхъестественным существом, не обладает сверхъестественной природой и особыми качествами. Он выступает против супостата (который, в отличие от героя, связан с Иным миром) – злого колдуна, дракона, Кащея Бессмертного и иже с ними, но сам-то он – человек, причем человек, нуждающийся в сверхъестественном помощнике-дарителе.
В детективе же сыщик – в рамках литературной условности – как раз и обладает особой природой, особыми качествами. Иными словами, волшебная сказка выглядела бы непосредственной матрицей детективного романа, если бы в ней против злого чародея выступил непосредственно добрый волшебник, а против Кащея Бессмертного – сама Баба-Яга...
Функции, аналогичные функциям сказочного героя, иногда исполняет один из персонажей – Альтер Эго читателя-автора – друг или помощник сыщика: доктор Уотсон.
Но события в детективе развиваются не совсем так, и доверенное лицо сыщика (которому, согласно сказочной структуре, следовало бы стать центральным персонажем и жениться на принцессе), выполняет скромную роль вестника, свидетеля, посланника и хроникера (хотя, в виде рецидива, на спасенной принцессе и женится иной раз – «Знак четырех» Конан Дойла). Ибо с профессором Мориарти сражается все-таки Шерлок Холмс, а не доктор Уотсон. И потому, видимо, следует признать, что классический детектив, при всем его сходстве с волшебной сказкой, таковой не является. Он родственен ей – безусловно, – он ведет свое происхождение от тех же мифов и обращается к тем же архетипам, что и сказка. Но, как это зачастую бывает даже между близкими родственниками, они обладают не только чертами сходства, но и чертами различия. По сути, детектив содержит те же образы и рассматривает те же сюжетные коллизии, что и сказка, но как бы смещает центр тяжести повествования. И здесь становится главным героем тот персонаж, который в сказке выглядит несколько архаично. А тот, кто в сказке является центральным действующим лицом, сдвигается на периферию повествования, становясь лишь скромным свидетелем-резонером. В результате детектив оказывается ближе к исходным мифам, нежели сказка.
Следы тех же архаических черт можно усмотреть и в извечном антагонисте преступника – сыщике. Через сказочных, легендарных персонажей – оборотней и особенно вампиров – мы приходим к хтоническому же по своей природе персонажу древнего цикла земледельческих мифов. Но он – Дионис – Дракула – Ганнибал – не только и не столько даже двойник-близнец своего противника, сколько его потомок, ведь его функция – укротить последнего. Если образ маньяка-убийцы явно обнаруживает тесную связь с образом Великой Матери-Природы, то образ сыщика несет черты культурного героя, покоряющего природу, упорядочивающего ее, хотя тоже не чуждого черт оргиастического буйства, характерных для земледельческого культа.
Преступник всегда «старше» сыщика, ведь преступление всегда предшествует расследованию – и «кровнородственен» ему. Из этой странной связи, таящейся в архетипических структурах детектива, вырастает бросающаяся в глаза необъяснимая симпатия двух антагонистов, их любовь-вражда, оценка преступником своего поражения как «предательства» со стороны сыщика – ведь «сын» побеждает «отца» (вернее, «мать»)! Тут можно усмотреть отзвук древнейших мифических циклов, символизировавших покорение Природы. Например, греческую «Титаномахию», в центре которой оказывается столкновение старшего и младшего поколений богов. Еще интереснее тот факт, что в тех древних мифах Дионис относится одновременно и к древнему и к новому поколениям богов – двойственность его природы выражается в следующем эпизоде: младенца Диониса-Загрея титаны растерзали, и затем из его сохраненного сердца рождается новый Дионис – но с периодами оргиастического буйства, словно перешедшими к нему от более древн