Социальное прогнозирование в творчестве Замятина

Введение
Глава 1. Теоретически основы изучения творчества Е. Замятина
1.1 Особенности творчества Е. Замятина
1.2 Жанр антиутопии. Антиутопия в творчестве Е. Замятина
1.3 Особенности индивидуального стиля Е. Замятина
Глава 2. Социальное прогнозирование в творчестве Е. Замятина
2.1 Проблемы, затрагиваемые в творчестве Е. Замятина
2.2 Социальная значимость произведений Е. Замятина
2.3 Модель современного общества в произведениях Е. Замятина
2.4 Пути решения социальных проблем, которые предлагает Е. Замятин в своих произведениях
Заключение
Список литературы

Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах, — быть может, ещё в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несём им математически-безошибочное счастье, — наш долг заставить их быть счастливыми” (с. 9). Как это напоминает знаменитый лозунг создателей соловецких лагерей: “Железной рукой загоним человечество в счастье”.
Однако произведение Замятина не абстракция, не схоластическое разоблачение тоталитарного государства, облечённое для наглядности в форму художественного повествования. Это роман, так как ему присуще то, о чём очень точно сказал А.М. Зверев: “Её (антиутопии. — Э.Б.) область — человек, впрямую столкнувшийся с силами, старательно разрушающими естественный цикл бытия, чтобы придать ему законченную рациональную стройность. Никакая обличительность, никакой гротеск не дадут необходимого художественного результата, пока эти силы остаются у писателя как бы посторонними, не вторгающимися в реальную человеческую судьбу самым непосредственным образом <…> В антиутопии всегда изображено насилие над историей, которую упрощают и укрощают, стараясь выпрямить ради худосочного, безжизненного идеала. Герою антиутопии суждено пережить это насилие как собственную жизненную драму, обладающую — по крайней мере для него самого — неповторимым значением, хотя она и бывает вполне типичной, предуказанной, неотвратимой по всей логике «единых государств»”.
В центре замятинского произведения как раз и есть такая душевная драма, судьба Д-503, строителя «Интеграла», инженера, одного из бесчисленных нумеров. В самом начале мы застаём его уверовавшим в незыблемость и справедливость истин, провозглашённых Единым Государством. Поворотным моментом в судьбе Д-503 становится знакомство с женщиной, названной I-330 и оказавшейся одной из тех, кто отвергал антигуманистическую идеологию и попытался противостоять государственной мощи. Первая же встреча с этой женщиной поселяет в душе героя какое-то смутное беспокойство, так как в лице её он улавливает что-то такое, чему не может дать числовое выражение, “какой-то странный раздражающий икс”. В исполнении этой женщины он слушает фортепьянную пьесу Скрябина, с помощью которой лектор пытается дать слушателям представление о дикости и хаотичности неупорядоченного искусства прошлого. Но именно эта пьеса и игра I-330 вызывают в сознании героя безотчётность, приводящую к тому, что он впервые в жизни не в состоянии точно запечатлеть в слове свои ощущения. Его душевная смута выражается в синтаксическом строе его речи, в появлении незаконченных конструкций, вопросов, адресованных самому себе, на которые нет ответов. Придя в себя, оказавшись в обычном душевном настрое, он, как и все прочие, слышит в этой музыке только “нелепую, суетливую трескотню струн”.
Поселившееся в его душе безотчётное и потому томительное чувство усугубляется после того, как герой вместе с I посещает так называемый Древний Дом, некое подобие музея, дающего жителям Единого Государства представление о быте далеких эпох. У дверей Дома их встречает старая смотрительница, которая улыбается посетителям. Д-503 пишет, что её “морщины засияли”, но тут же спохватывается и пытается объяснить это нелогичное определение, эту неожиданно прорвавшуюся в его речь метафору, нарушающую безукоризненную математическую логику: “…(то есть, вероятно, сложились лучеобразно, что и создало впечатление «засияли»)” (с. 24). Нелогичная — а потому “незаконная” — метафора не может найти себе места в языке, на котором изъясняются граждане Единого Государства. Той же, метафорической, природы и слова героя о женщине, названной в романе О-90, влюблённой в Д-503 и беременной от него. Это незапланированная беременность, то есть запрещённая по закону, и потому плод должен быть уничтожен. Вначале и сам герой так считает, но, проявляя своеобразный бунт против законов, О-90 хочет сохранить ребёнка. Сопротивлявшийся этому Д-503 в какой-то момент принимает решение помочь ей, и в это мгновение даже видит её иначе: “Под юнифой — снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот, на щеках — чуть заметный рассвет, заря” (с. 129). Метафорические образы и обороты ещё не раз прорвутся в его рассказ, знаменуя собой самое простое на первый взгляд человеческое чувство, ощущение, но на самом деле всегда обнаруживающее свою сложную, порой иррациональную природу, не поддающуюся формализации и закреплению в виде словесных формул, в отличие от регламентированных чувств, которые предписываются людям Единым Государством, пытающимся свести все аспекты жизнедеятельности человека либо к физиологическим отправлениям, либо к неуклонному следованию внешним законам. Глубоко символично, что в финале романа перенёсший операцию по удалению фантазии Д-503, перечитывая свои записи и ужасаясь их содержанию, даже не веря, что именно он написал эти 220 страниц, с удовлетворением отмечает, что теперь “никакого бреда, никаких нелепых метафор...” (с. 153). С этого момента, то есть со встречи Д-503 с I-330, сознание героя как бы раздваивается. Происходящее с ним он склонен рассматривать как нечто иррациональное, как , его детский кошмар. Привычный и понятный мир теряет в его глазах свою былую понятность, а главное, теряется представление о себе самом как части единого целого, и в результате возникает неизбежный вопрос о том, кто же он. Начинается сложнейший процесс самоидентификации, поиски собственного “я”, мучительно прорезывающегося сквозь скорлупу привычного сознания.
Д-503 начинает болезненно переживать свою “отдельность”: “Все, согласно Скрижали, были в аудиториумах, и только я один... Это было, в сущности, противоестественное зрелище: вообразите себе человеческий палец, отрезанный от целого, от руки — отдельный человеческий палец, сутуло согнувшись, припрыгивая, бежит по стеклянному тротуару. Этот палец — я. И страннее, противоестественнее всего, что пальцу вовсе не хочется быть на руке, быть с другими: или — вот так одному, или...” (с. 73). Непривычно изменившееся сознание отмечает то, что раньше оставалось незамеченным, например, разницу между освещением, которое даёт заходящее солнце и восходящее, несмотря на геометрическую равность углов, под которыми падают его лучи независимо от времени суток. В нём просыпается просто человек, которого могут охватывать взаимоисключающие стремления, которые он в себе отмечает: в нём одновременно сосуществуют “я не хочу” и “мне хочется”.
Но именно это и составляет непреодолимое мучение героя, не могущего вынести обрушившегося на него душевного давления. Будучи вовлечённым в заговор против Единого Государства, он не выдерживает и раскрывает этот заговор, предавая свою возлюбленную. От мучительных сомнений его может спасти только операция, которой подлежат все нумера, — удаление фантазии. Но перед тем как пережить эту операцию, герой внимает безумному математику, открывшему, что вселенная конечна, и это открытие на мгновение становится для него зацепкой, оправданием своих действий, доказательством их справедливости и неизбежности. Он даже ощущает необходимость записать свои впечатления о происходящем, но как раз в этот миг и происходит окончательная катастрофа: “Я хотел уже поставить точку — так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мёртвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня из пальцев...
— Слушайте, — дёргал я соседа. — Да слушайте же, говорю вам! Вы должны — вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная вселенная? Что там — дальше?” (с. 153).
Ответа Д-503 не получает. Пережив операцию, он только с удовлетворением отмечает, что больше нет никакого бреда и “никаких нелепых метафор”. Но вопрос, оставшийся без ответа, — это и есть ответ писателя на претензии утопистов на обладание конечной истиной в любой сфере: онтологической, гносеологической, социальной. И этот ответ — предостережение Евгения Замятина. Антиутопия оказалась здесь абсолютно адекватной художественной формой, так как, по справедливому замечанию Зверева, “по самому своему существу она является опытом социальной диагностики, а предполагаемая жанром притчевая форма и все эти условные острова, планеты, эпохи — словом, литературные приёмы, свойственные всякому утопическому повествованию, — только способ, помогающий сделать диагноз насколько возможно точным”. Диагноз, поставленный Замятиным, оказался абсолютным по своей точности, а болезнь — смертельной. Но чтобы понять это, нам потребовалось несколько десятилетий.
2.3 Модель современного общества в произведениях Е. Замятина
По мнению А. Воронского, в форме романа «Мы» Замятин написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому, реакционному, рихтеровскому социализму. Не даром он перелицевал своих "Островитян" и перенес оттуда в роман главнейшие черты Лондона и Джесмонда, и не только это, но и фабулу. Иногда это доходит до мелочей (носы и проч.). И как будто чувствуя, что не все в романе на месте, Замятин вкладывает в уста своей героини N 1, слова, совершенно не ожиданные и не вяжущиеся с общим духом романа. Отвечая строителю, N 1 говорит, что герои двухсотлетней войны (читай - большевики) были правы, так как разрушали старое. Их ошибка в одном: они решили потом, что они последнее число, а такового нет, т.-е. из разрушителей они сделались консерваторами. Если это так, если "герои двухсотлетней войны" были правы в свое время, то спрашивается, переживаем ли мы теперь это время, время разрушения старого мира? Всякий, находясь в здравом уме и твердой памяти, скажет: да, переживаем, - по той простой причине, что старый мир еще не разрушен и стоит пока что довольно крепко. А раз так, то на каком основании художник находит своевременным бороться с "коммунистическим консерватизмом", оставляя в последнее время в тени другой, старый мир? Или он полагает, что мы уже победили вконец? Мы, конечно, уверены, что победим окончательно и бесповоротно, но считать это совершившимся фактом - легкомысленно. Роман-то, следственно, бьет не туда, куда следует.
В романе протест и восстание свое начало ведут от любви строителя к женщине за номером таким-то. Мотив - замятинский, узко-индивидуальный. Не мудрено, что конец - пессимистический. Единое государство раздавило восставших, а к тому же и героиня в ее отношениях к строителю оказалась сама проинтегрированной: она имела в виду использовать его как нужного и полезного человека. Другого конца и не может быть, когда коммунизму противопоставляется травка, люди без одежд и узко-исключительно личный протест.
Замятин выступает как социальный пессимист. У него сила косности, инерции всегда побеждает, сила разрушения только на миг преодолевает ее, хотя и ведет борьбу нескончаемую. [Воронский, с.44; Ланин, c.126]
«Мы» – это роман о будущем, фантастический роман. Но это не утопия, это художественный памфлет о настоящем и вместе с тем попытка прогноза в будущее. В этом будущее все проинтегрировано на земле и строится великий интеграл для того, чтобы завоевать всю вселенную и дать ей математически-безошибочное счастье. Роман производит тяжелое и странное впечатление. Написать художественную пародию и изобразить коммунизм в виде какой-то сверх-казармы под огромным стеклянным колпаком не ново: так издревле упражнялись противники социализма - путь торный и бесславный. А если прибавить сюда рассуждения о носах, - а это тоже - есть, - которые должны быть непременно у всех одинаковыми, то станет ясным характер и направление памфлета.
В жизни и творчестве Евгения Замятина роман «Мы» сыграл серьезную роль. Ему не удается опубликовать его в России, произведение попадает в Прагу, где и издается на чешском языке. В 1924 г. появляется английский перевод романа с чешского языка. Впервые на русском языке роман «Мы» публикуется в 1927 г. в Праге в журнале «Воля России».
Антиутопия «Мы» рисовала образ нежелательного будущего и предупреждала об опасности распространения казарменного коммунизма, уничтожающего во имя анонимной, слепой коллективности личность, разнообразие индивидуальностей, богатство социальных и культурных связей.
Публикация романа «Мы» за границей вызвала ожесточенную травлю писателя в родной стране. Сбылись самые мрачные опасения Замятина, высказанные им еще в 1921 г. в статье «Я боюсь». Он писал: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь — я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».
От романа Замятина идет путь к двум крупнейшим антиутопиям — роману английского писателя Оддоса Хаксли «Прекрасный новый мир» и роману Дж. Оруэлла «1984». Оба эти автора избрали исходной точкой антиутопию Замятина.
Факт этот широко признан историками литературы. Как пишет в своей книге «Утопия и антиутопия в наше время» Кришна Кумар, роман «Мы» имеет родственные связи как с прошлым, например с Гербертом Уэллсом, так и с будущим — с «Прекрасным новым миром» и «1984». Нападки на утилитаризм и утопию механического, бездумного существования связывают Замятина с Хаксли, присутствие в романе шпионов и надзирателей, наличие контроля мысли и языка напоминают нам Оруэлловский кошмар.
Действительно, в «Прекрасном новом мире» Хаксли можно найти элементы, общие с романом Замятина. Это и техническая рационализация, и бездумные удовольствия, и отрицание семьи, и полная сексуальная свобода, которая провозглашается лозунгом: «каждый человек принадлежит каждому».
Однако Хаксли не был знаком с книгой Замятина, о чем он писал в 1962 г. К.Коллинсу: «О книге Замятина я узнал 3—4 года тому назад...».
Напротив, Дж. Оруэлл был хорошо знаком с романом Замятина, и еще в 1946 г., т.е. до завершения своей антиутопии «1984», он написал рецензию на этот роман. Поэтому есть основание считать, что Замятин оказал известное влияние на формирование антиутопии Оруэлла.
Безусловно, писатель заостряет проблему, акцентируя внимание читателей на серьезных вопросах: что несет человечеству отказ от демократии? Как скажется в будущем формальное отношение к выборам, единогласное одобрение постулатов правителя, отсутствие в стране оппозиции?
Во всем этом Замятин видел опасные тенденции, которые могут привести человечество к единомыслию, жизни в полицейском государстве, где невозможно будет развиваться личностям, а лишь “роботам”, каждый час которых будет расписан и регламентирован. Одинаковость всех, отказ от индивидуальностей несет серьезные последствия. Когда все думают одинаково, ходят строем на прогулку, одеты в униформу и живут в однотипных жилищах, просвечивающихся насквозь,— что может быть страшнее и нелепее? По мнению героя-рассказчика романа “Мы”: “Освобождение? Изумительно: до чего в человеческой породе живучи преступные инстинкты. Я сознательно говорю: “преступные”. Свобода и преступление так же неразлучно связаны между собой, как... скорость и движение...”
В антиутопии “Мы” Замятин показал, как можно заорганизовать жизнь человека, превратить его в послушную машину, которая будет выполнять любую работу, соглашаться на разные нелепости. Причем такая жизнь вполне устраивает жителей этой страны. Они счастливы, что живут в неком “идеальном” сообществе, где нет необходимости мыслить, что-то решать. Даже выборы главы государства доведены до абсурда. Уже несколько лет выбирают одного из одного, подтверждая полномочия “Благодетеля”. Государство смогло сделать самое страшное — убить в людях душу. Они потеряли ее вместе со своими именами. Теперь лишь номера отличают одного индивидуума от другого.
Свое возрождение Д-503 воспринимает как катастрофу и болезнь, когда врач говорит ему: “Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа”. [Александрова, c.54]
На время Д-503 пытается вырваться из обыденного круга, оказывается среди бунтарей. Но привычка жить по давно заведенному порядку оказывается сильнее любви, привязанностей, любопытства. В конце концов страх перемен и привычка к послушанию побеждают было возродившуюся, но еще не окрепшую душу. Спокойнее жить по-прежнему, без потрясений, без мыслей о завтрашнем дне, вообще ни о чем не заботясь. Опять все хорошо: “Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров... из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто...” Ярко и убедительно Замятин показал, как возникает конфликт между человеческой личностью и бесчеловечным общественным укладом, конфликт, резко противопоставляющий антиутопию идиллической, описательной утопии.
Произведение талантливо и образно показало путь человечества к полицейскому государству, существующему не для человека, а для себя. Не так ли и в СССР шло строительство “монстра” для себя, а не для людей? Именно поэтому роман Замятина “Мы” не печатался на родине писателя долгие годы. В своем произведении автор очень убедительно показал, к чему можно прийти в результате строительства “счастливого будущего”.
2.4 Пути решения социальных проблем, которые предлагает Е. Замятин в своих произведениях
На ранней стадии творчества Замятина как художника и читателя не могут не настораживать в русском человеке слишком благостное отношение к преступлению и злу. В этом Замятину видится залог будущих трагедий народа и страны. Авторское обрамление сюжета “Руси” с традиционными в своей оппозиции и не раз описанными Москвой и Петербургом, обнаруживает не столько противопоставление, сколько взаимодополнение образа России.
Женское начало, осознававшееся как сущность России, определяет нравственно-философскую проблематику рассказов “Русь” и “Пещера”. Нравственность, в основе которой вечная формула “можно” – “нельзя”, высота духа и сила плоти, возможность их гармонизации в русском человеке – вот проблемы, которые со всей остротой поднимал Замятин в произведениях, написанных после революции.
Замятинская “Пещера” со всеми атрибутами “пещерной жизни” навеяна не только реальными картинами голодного замерзающего Петербурга 1920-х г. Писатель ориентируется на представление о пещере, связанное с мифопоэтической и литературной традицией. “В небольшом рассказе, - утверждал Замятин, - образ может стать интегральным – распространяться на всю вещь от начала до конца”. Функционально-смысловая значимость “интегрального образа” Замятина во многом адекватна образу – символу в современном понимании. Вместе с тем он находится в особых отношениях с другими образами текста, “родит целую систему производных образов, он прорастает корнями через абзацы, через страницы”.
Пещера в одноименном рассказе Замятина – это не только реалистический образ петербургской скованной морозом спальни интеллигентнейших Маши и Мартин Мартиныча, но и символ разрушения общероссийского Дома, превращения его в Пещеру, что в свою очередь формирует в сознании читателя мысль о судьбе России, гибельности для нее революционных потрясений.
Кольцевое обрамление сюжета “Пещеры”, выписанное в сюрреалистической манере перевернутого времени и пространства, приближенное к апокалиптическому видению мира, переносит не только к истокам рода человеческого, но согласуется с устойчивым мотивом русской поэзии рубежа веков – замерзания планеты.
В рассказе “Пещера” хронотоп “порог”, “лестница” проникнут высокой ценностной активностью. Пещерное” сознание, начинающее побеждать в герое гуманистическое начало, позволяет по-новому осмыслить вечную тему преступления и наказания, изобразить, как в человеческой природе поднимается со дна неведомых глубин древнее, языческое. Вместе с тем писатель убедительно доказывает необходимость и возможность гармонизировать эту стихию высоким духом христианской морали. В традициях древнерусской и русской классической литературы воссоздана важнейшая черта женщины – самоотверженность. “Смертью смерть поправ”, героиня, ставшая из наполненной жизнью, музыкой, любовью “плоской” “бумажной” Машей, возвышается на пороге жизни – смерти до вечного образа матери Марии. “Интегральные” и “производные” образы фокусируют гуманистическую мысль автора: несмотря на разрушение российского Дома, превращение его в Пещеру, непобедима сила человеческого духа русского человека.
Художнику необходимо равновесие восприятия отрицательных сторон бытия и полюса красоты. Именно такой “полюс” Замятин находит на русском Севере, где побывал по роду профессии кораблестроителя и в силу “вынужденного пребывания” в Кеми, Соловках, Сороке, на Мурмане. Впечатления писателя воплотились в очарованную душу помора Федора Волкова (“Африка”, 1916), в “младень – богатыря” Марея (“Север”, 1918), в труженика и мечтателя рыбака Цыбина (“Ела”, 1929). В “северной трилогии” помимо общности материала, стилистики главной становится проблема характера русского человека, восприятие им инокультуры. В высоконравственной душе труженика – источник отзывчивости и человеколюбия, которыми все в мире держится.
Замятинские герои богатыри в былинном понимании богатырства, которое связано с одолением не мифических врагов, но обстоятельств жизни и быта сурового севера. Вместе с тем это богатырство сочетается с очарованностью души: живет в каждом человеке поэт, мечтатель, восприимчивый к добру и красоте Божьего мира.
Север и его люди предстают хранителями исконного русского быта, чистоты, которая в других местах уже деформирована машинной цивилизацией и привнесенной культурой. Одновременно Замятин осознает неостановимость наступления технической цивилизации, поэтому и заявляет один из героев “Севера”, хозяин, деловой человек, что надо “жить согласно западно-европейским народам”. В этих словах Кортомы улавливает писатель опасную тенденцию бездумного и чисто внешнего заимствования.
Исследуя характер русского человека, его потенциальные возможности, Замятин осознает, что значительно медленее, отставая от масштабных социальных перемен, преображается пространство человеческой души.
В пору глубочайшего кризиса веры в прогресс писатель в “последнем советском” произведении (повесть “Наводнение” написана в 1929 г. и издана в 1930), в предельно заостренной форме поставил вопросы жизни и смерти, страсти и ненависти, преступления и наказания. Включив их, благодаря “интегральному образу” наводнения, и в конкретные реалии жизни Петербурга, проецирующиеся в сознании читателя на традиционный мотив русской литературы от Пушкина до Блока и Мандельштама, и в кровавые стихии революций и гражданской войны, и в душевное, а затем физическое “наводнение” истекающей кровью героини, и в библейско-мифологическое представление о сотворении мира, но и возможное грядущее.
Подобно тому, как Бог “почил в день седьмый от всех дел Своих” (Быт 2:2) в финале в седьмой главке повести главная героиня Софья, сотворив наиважнейшее дело - начало новой человеческой жизни - , “спала, дышала ровно, тихо, блаженно. Это состояние душевного покоя и счастья можно охарактеризовать словами Евангелия от Матфея: “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят” (5:8). Но читатель знает, что Софья зачала и родила свою дочь лишь после того, как убила топором приемную девчонку – сироту Ганьку, ставшую сожительницей ее мужа. Рождение долгожданного ребенка на грани жизни и смерти помогает поверить не только в искренность, но и в возможность искупления греха убийства: перенеся родильную горячку, отчаяние умереть нераскаявшейся, Софья перед всеми признается в содеянном. У Замятина концовки произведений не содержат итоговой морали, они обращают внимание читателя прежде всего к собственному “Я”.
Тему России, судьбы русского человека Замятин лишает национальной замкнутости, вписывает ее в мировой процесс. В романе “Мы” тема России заключена и в самом названии, и в макротексте произведения, где “Мы” –это не только масса, состоящая из унифицированных “Я”, но “Мы” – это и все вместе, всем миром, без вражды. Замятина отличает требовательная любовь к России. Взгляд на Россию жесткий, даже порою жестокий лишен и чаадаевского критицизма, и славянофильской восторженности.
Анализируя более позднее творчество Замятина и особенно его роман «Мы», можно обратить внимание, что Замятин понемногу на место решения социальных проблем ставит сами проблемы, уклоняясь от их решения.
Писатель создавал свое произведение в холодном и голодном Петрограде 1920-го года, в обстановке военного коммунизма с его жестокостью, насилием, подавлением личности. Роман Замятина написан от лица главного героя, человека будущего технократического века, в форме записей — конспектов, расположенных в хронологической последовательности. При чтении первых из них возникает ощущение резкого света, обилия воздуха, полноты жизни, всеобщего ликования. Душой обладает личность, индивидуальность, человек сочувствующий, сопереживающий, сострадающий. Именно он-то и нежелателен обществу, в котором понятие «я» вытеснено мощным монолитом «Мы». «Мы» — это не нация, не социальная группа, не какое-либо объединение людей по профессиональному или возрастному признаку. «Мы» — это слившееся в общем марше человечество, одинаково одетое, одинаково мыслящее и чувствующее, наконец, одинаково счастливое, как бы существует только коллектив – индивидуумов нет. Д-503 вполне доволен тем положением «винтика», которое отведено ему в системе государственного механизма. Его, как и остальных, оставляет абсолютно равнодушным тот факт, что при первом запуске двигателя «Интеграла» 10 «зазевавшихся нумеров» было уничтожено Логика проста: 10 нумеров — всего лишь одна 100-миллионная часть человеческой массы, которой легко и просто пренебречь.
Как известно, абсолютистских, диктаторских режимов было в истории великое множество, в древности существовали перманентные деспотии и эпизодические тирании. До Американской и Французской революций автократические, авторитарные системы власти господствовали в мире, а в различных формах они сохраняются и поныне. Но в XX веке появился их особый вид, отличный как от авторитарных режимов, так и от все более распространявшихся республиканских, парламентских демократий. Этот жестокий, властный режим и получил название тоталитаризм.
Каталог особых черт тоталитарной системы впервые был составлен 40 лет назад американскими политологами К. Фридрихом и З. Бжезинским (их концепция была названа "тоталитарным синдромом"). Впоследствии он многократно корректировался и существует во множестве вариаций. Системных признаков "общей модели" шесть: господство одной массовой партии с харизматическим лидером, унитарная идеология, монополия массовой информации, монополия на вооружения, террористический полицейский контроль, централизованный контроль над экономикой.
Едва ли не самой важной особенностью тоталитарных режимов было создание и поддержание развитой, устойчивой "взаимосвязи" между "верхом" и "низами", между харизматическим "вождем"-"фюрером" и манипулируемыми, но преисполненными энтузиазма и самоотверженности массами сторонников, составляющих движение, пронизанное унитарной идеологией. Именно в такой "сцепке" заключена сила тоталитарного режима, которая проявляется особенно зримо в момент провозглашения и хотя бы частичного решения поставленных им во главу угла мобилизационных задач. С другой стороны, коренная слабость системы и залог ее конечного крушения проявляется в невозможности бесконечно долго сохранять достаточно высокий накал экзальтированного энтузиазма и слепой веры.
Поглощение общества государством в идеально-типическом варианте "тоталитаризма" и означает модель "тотального", то есть всеобъемлющего, всеохватывающего государства, которое полностью растворяет общество в себе. Наличие дирижируемого массового движения — обычно в форме жестко иерархизированной партии, добивающейся безраздельной монополии, а затем сращивающейся с государством, — прежде всего и отличает тоталитарные режимы от авторитарных. Политологи отмечают, что тоталитарная система требует активных демонстраций гражданами их преданности партии и государству. Тоталитарный режим является, как правило, порождением ХХ в., это фашистские государства, социалистические государства периодов “культа личности”. Сам термин появился в конце 20-х годов, когда некоторые политологи стремились отделить социалистическое государство и искали четкое определение социалистической государственности.
Тоталитарный режим характеризуется, как правило, наличием одной официальной идеологии, которая формируется и задается общественно-политическим движением, политической партией, правящей элитой, политическим лидером, вождем народа в большинстве случаев харизматическим.
Тоталитарный режим допускает только одну правящую партию, а все другие, даже ранее существовавшие партии, стремится разогнать, запретить или уничтожить. Правящая партия объявляется ведущей силой общества, ее установки рассматриваются как священные догмы. Конкурирующие идеи о социальном переустройстве общества объявляются антинародными, направленными на подрыв устоев общества, на разжигание социальной вражды. Правящая партия захватывает бразды государственного управления: происходит сращивание партийного и государственного аппаратов. Кроме того, осуществляется демагогическая ориентация всех членов общества на якобы имевшие место выдающиеся достижения правящей партии. Монополия на информацию делает это осуществимым.
Центром тоталитарной системы является вождь. Его фактическое положение сакрализируется. Он объявляется самым мудрым, непогрешимым, справедливым, неустанно думающим о благе народа. Какое-либо критическое отношение к нему пресекается. Обычно на эту роль выдвигаются харизматические личности.
Тоталитарный режим широко и постоянно применяет террор по отношению к населению. Физическое насилие, несмотря на его широкое использование, уже не становится самоцелью, как при деспотии и тирании. Оно выступает как главное условие для укрепления и осуществления власти.
При тоталитаризме устанавливается полный контроль над всеми сферами жизни общества. Государство стремится буквально “слить” общество с собой, полностью его огосударствить. В экономической жизни происходит процесс огосударствления в тех или иных формах собственности. В политической жизни общества личность, как правило, ограничивается в правах и свободах. А если формально политические права и свободы закрепляются в законе, то отсутствует механизм их реализации, а также реальные возможности для пользования ими. Контроль пронизывает и сферу личной жизни людей. Демагогия, догматизм становятся способом идеологической, политической, правовой жизни. Тоталитарное государство выступает против экономически и соответственно политически свободного человека, всячески ограничивает предприимчивость работника.
Тоталитарный режим использует полицейский сыск, поощряет и широко использует доносительство, сдабривая его “великой” идеей, например борьбой с «врагами народа». Поиск и мнимые происки врагов становятся условием существования тоталитарного режима. Именно на “врагов”, “вредителей” списываются ошибки, экономические беды, обнищание населения.
Однако социальная цена за такой способ осуществления власти со временем все возрастает (войны, пьянство, разрушение мотивации к труду, принудительность, террор, демографические и экологические потери), что приводит в конечном счете к сознанию вредности тоталитарного режима, необходимости его ликвидации. Тогда начинается эволюция тоталитарного режима. Темпы и формы этой эволюции (вплоть до разрушения) зависят от социально-экономических сдвигов и соответствующего этому возрастания людей, политической борьбы, иных факторов. В рамках тоталитарного режима, обеспечивающего федеративное устройство государства, могут возникать социально-освободительные движения, которые разрушают и тоталитарный режим, и само федеративное устройство.
Роман Замятина создавался в условиях военного коммунизма. Однако нельзя видеть в нем только лишь сатиру на политические системы социалистического или коммунистического образцов. У Замятина речь идет не только о политическом тоталитаризме, но о гораздо большем — о следствиях технического прогресса, оторванного от духовного начала, которому тоталитаризм способствует.
Псевдокарнавал — структурный стержень антиутопии. Принципиальная разница между классическим карнавалом, описанным М. Бахтиным, и псевдокарнавалом — порождением тоталитарной эпохи — заключается в том, что основа карнавала — амбивалентный смех, основа
псевдокарнавала — абсолютный страх. Понимание страха лишь как сигнала опасности тоталитарная действительность, а до нее и литературная антиутопия, преодолела. Ночные бдения в ожидании ареста позволяли ввести ночное пространство — по сути своей индивидуально-интимное — в сферу действия перманентного страха. В отличие от смеха, который амбивалентен и связан со многими бинарными оппозициями, страх безусловен и абсолютен. Смысл страха в антиутопическом тексте заключается в создании совершенно особой атмосферы, того, что принято называть «антиутопическим миром».
Как и следует из природы карнавальной среды, чувства и качества приобретают амбивалентность: страх соседствует с благоговением перед властными проявлениями, с восхищением ими. Эта амбивалентность оказывается «пульсаром»: попеременно «включается» то одна, то другая крайность, и эта смена становится паранормальным жизненным ритмом. Благоговение становится источником почтительного страха, сам же страх стремится к иррациональному истолкованию.
Сущность тоталитарного страха, которым охвачен замятинский герой Д-503,— в освобождении от страха «экзистенциального». Этот страх перед самым фактом человеческого существования остается в глубинах подсознания и переносится на страх перед «врагами великой цели». Объявление всеобщего врага, врага псевдокарнавала, в данном случае превращает его во врага народа, ибо весь народ кружится в этом действе — кульминация, за которой следует катарсис. Выявление, конкретизация врага на некоторое время устанавливают передышку от страха.
Вместе с тем страх является лишь одним полюсом псевдокарнавала. Он становится синонимом элемента «псевдо» в этом слове. Настоящий карнавал также вполне может происходить в антиутопическом произведении. Он — важнейший образ жизни и управления государством. Ведь антиутопии пишутся в том числе и для того, чтобы показать, как ведется управление государством и как при этом живут обычные, простые люди.
В антиутопии создается философское напряжение между страхом обыденной жизни и карнавальными элементами, пронизывающими всю повседневность. Разрыв дистанции между людьми, находящимися на различных ступенях социальной иерархии, вполне возможен и порой считается нормой для человеческих взаимоотношений в антиутопии. Скажем, у Замятина в Едином Государстве практически сняты — согласно карнавальным традициям — формы пиетета, этикета, благоговения, разорвана дистанция между людьми (за исключением дистанции между нумерами и Благодетелем — сакральной персоной). Тем самым вроде бы устанавливается «вольный фамильярный контакт между людьми» — привычная карнавальная категория. Но фамильярность эта имеет в своей основе право каждого на слежку за каждым, право доноса на каждого в Бюро Хранителей. Именно этим отныне определяется «новый модус взаимоотношений человека с человеком» в тоталитарном обществе.
Донос становится нормальной структурной единицей, причем рукопись, которую пишет герой антиутопии, можно рассматривать как донос на все общество. Дело в том, что рукопись героя лишь условно предназначена для саморефлексии. В действительности же, помимо самовыражения, она имеет своей целью предупредить, известить, обратить внимание, проинформирова