Проблема человека в современной философии 20 века по статье Б.Уильямса

ВВЕДЕНИЕ
ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Проблема человека в современной философии 20 века по статье Б.Уильямса

Смерть, в данном случае, как правило, выступает как препятствие для исполнения желаний. «С точки зрения желания человека, есть смысл стремиться к такому положению вещей, при котором оно будет удовлетворено, и, следовательно, рассматривать смерть как нечто нежелательное, то есть как зло» (424).
А как же быть с самоубийцами? – ставит вопрос автор.
И отвечает: если желания человека побуждают его к будущему – он откажется от самоубийства, если же прерывание жизни прерывает и все споры о желаниях и будущем – то самоубийство возможно.
Б.Уильямс приводит высказывания древних мудрецов о смысле и бессмысленности жизни:
Софокл: «Не родиться совсем – удел лучший»
Еврейская поговорка: «Многие ли так счастливы? Едва ли один из десяти тысяч».
Нагель: смерть – явление естественное, но умереть врасцвете жизни хуже, чем в ее конце.
Далее Б.Уильямс рассуждает о молодости, жизненной активности, о продлении жизни. В случае старения человека, убывания сил, расстройства в здоровье, смерть представляется как благо.
Если же молодость продлевается, и в один прекрасный день мы обретем способность не стареть – хорошо бы жить вечно. (?)
Только хорошо ли? – /автор данной работы./
Возвращаясь к пьесе Чапека, Б.Уильямс рассуждает об оптимальном для вечности возрасте. Для мужчины, по мнению Уильямса, - 42 года. Для женщины – это также неплохой возраст. Плохо лишь то, что пережитое раз в 42 года переживается 300 с лишним лет. Это – скука. Скука от повторения одних и тех же схем и отсутствие опыта в силу постоянства характера Эллины Макропулос.
Тогда проблема сдвигается : как это разнообразие опыта соотносится с постоянством ее характера? Тогда опыт, переживаемый Э.М., в действительности не должен оказывать на нее влияние, она, как это и происходит с Эллиной, должна существовать в обособлении и отдалении от людей.
Эллина, разумеется, живет среди людей, удел которых отличен от ее удела, и данное обстоятельство предопределяет некоторые особенности жизни Эллина: она, например, вынуждена прибегать к утаиванию в любых личных отношениях. Это, по крайней мере, та форма обособления, которая исчезла бы, будь ее удел всеобщим. Но разве можно предположить, что подобного рода утешение, обретенное каждым, победило бы скуку и внутреннюю смерть?
Нет, такое предположение — пустая надежда: то был бы мир неисправимых ретроградов, которые ничему не научаются и ничего не. умеют забыть, и неясно, к чему бы это могло привести.
Чем больше углубляешься в размышление о бесконечной жизни, выпавшей на долю Эллина, тем менее случайным представляется окоченение, происшедшее с ней. О том, что происшедшее не случайность, свидетельствует тот факт, что размышления о бесконечной жизни могут совершаться и независимо от вопроса об определенном характере Эллины; достаточно знать, что у нее вообще был какой-то определенный человеческий характер. Впрочем, может быть, это не совсем так. Есть одна разновидность характера, для которого беды бесконечной жизни оказались бы менее значительными, чем для Эллины.
Речь идет о характере, похожем в своем изначальном виде на состояние Эллины в конце жизни,— характере холодном, погруженном в себя, застылом. Перспектива бесконечной жизни покажется человеку, обладающему таким характером, вероятно, менее печальной, поскольку она привычна. Но в случае с ним вопрос перемещается в другую плоскость: ради чего вообще такой человек может желать жить? Ибо чем больше он изначально похож на Эллину в конце ее жизни, тем меньше в нем остается места для категорического желания жить далее и для сопротивления желанию умереть. В случае Эллиной ее скука и отдаление от жизни одновременно убивают желание и свидетельствуют о его смерти; тот, кто изначально пребывает в таком состоянии и тем не менее живет, быть может, является человеком, которого ничто не побуждает жить. Но если даже что-то и побуждает его жить, и мы видим человека, исполненного твердой решимости вечно поддерживать свое и без того холодное существование, эта перспектива не явится утешением для тех (мы надеемся, большей части человечества), кто хочет жить дольше потому, что хочет больше жить.
На мой взгляд, очень важные мысли формулирует автор, говоря о смысле бессмертной жизни: «… для меня, устремленного в будущее, будет адекватно связано, в смысле жизненных перспектив, с теми моими целями, ради которых я и хочу вообще жить дольше»(432).
И если перспективы собственного будущего у человека есть, то к долгой жизни его побуждают категорические желания, обещанное в будущем должно подавать какие-то надежды для подобных желаний. Предельным случаем здесь должна быть следующая ситуация: обещанная в будущем жизнь подает надежду на исполнение желания, упомянутого выше,— желания, чтобы и в будущем у него возникали и удовлетворялись желания; но если это—единственное категорическое желание, побуждающее него жить, то по крайней мере необходимо, чтобы имеющийся у него образ будущих желаний был тождествен образу моих желаний, в смысле их - соответствия его характеру.
Б.Уильямс приводит очень веский, и очень непонятный в нашей земной определенной продолжительности жизни, аргумент в пользу смерти.
О трудности, связанной с созданием модели бесконечного и предположительно удовлетворенного состояния или деятельности, не надоедающих человеческому существу с самосознанием и характером, интересами, вкусами и страстями, приобретенными в течение уже законченной жизни. Дело не в том, что для такого человека скука будет надоедливым следствием предположительных будущих состояний (или деятельности) и что такие состояния в силу указанного неприятного свойства просто нежелательны по утилитаристским или гедонистическим соображениям. Если бы этим все и ограничивалось, мы, без сомнения, могли бы мысленно отбросить данное свойство, равно как и другие неприятные свойства человеческой жизни в ее настоящем несовершенстве. Проблема в другом: скука, как иногда и в более обычных обстоятельствах, будет не просто надоедливым следствием, но почти физически ощутимой реакцией на
ущербность отношения человека к окружающему. Для вечности приемлемо лишь что-то такое, от чего скука станет немыслимой. Однако что бы это могло быть? Нечто всецело захватывающее человека в каждый данный момент?
Но поскольку у человека есть и сохраняется характер, нет основания предполагать, что нечто подобное возможно. Если же, отказавшись от представления о все захватывающей деятельности, постараться просто «забыть» о реакции скуки, то оказывается, что мы уже думаем не об усовершенствовании обстоятельств, но об усовершенствовании нашего осознания их. Как скука может быть признаком невнимательности, непонимания или недооценки, точно так же и отсутствие скуки может быть признаком недостатка внимания или мысли. Можно представить бессмертного человека, удовлетворенного в каждый данный момент, лишив его того сознания, что приносило ему неудовлетворенность, напоминая о других временах, других интересах, других возможностях. Вероятно, именно