Специфика афористичной испанской прозы XVIIв.
на примере Бальтасара Грасиана
"Карманный оракул"
Первым знаменитым испанским писателем, с которым познакомился русский читатель, был Бальтасар Грасиан-и-Моралес. В 1742 г. – задолго до первых русских публикаций Сервантеса – в Петербурге появился перевод его "Карманного оракула", выполненный С. С. Волчковым. Афоризмы "Оракула", видимо, имели успех, так как в 1760г. Вышло второе издание. И хотя прямых упоминаний в русской литературе почти нет, они, надо думать, вошли в круг чтения любителей "мыслей мудрых людей" (Л. Толстой). Но после 1762г., когда в Москве был опубликован также перевод "Героя" Грасиана, его произведения на русском языке не появлялись вплоть до семидесятых-восьмидесятых годов двадцатого века. Да и современному читателю его имя мало что говорит, а то и не говорит вовсе. И очень зря.
Сложность и противоречивость творчества Грасиана определили сложность и последующего его восприятия в веках. С одной стороны, Грасиану многим обязаны прогрессивные деятели западноевропейской литературы, начиная с французских моралистов семнадцатого века – Лабрюйера и Ларошфуко и французских и английских просветителей. С другой – идеи элитарного искусства, пессимистическая оценка действительности и самих возможностей её переделки привлекали к Грасиану внимание многих реакционных литераторов и мыслителей вплоть до Шопенгауэра, усиленно читавшего и переводившего испанского писателя.
Вообще семнадцатый век в Европе характеризуется дальнейшим углублением процессов распада феодального общества. Процессы эти не были однолинейными и в разных странах Западной Европы протекали по-разному. Когда в конце пятнадцатого века возникло единое испанское государство и была завершена многовековая борьба испанского народа за освобождение родины из-под владычества мавров, казалось, ничто не предвещало быстрой катастрофы. Но уже к концу шестнадцатого века обнаружился глубокий упадок испанского государства, его экономики и политики. Феодальные силы Испании смогли не только удержать в руках бразды правления, но и воспрепятствовать социальному прогрессу. Золото Америки позволило правящим классам и королевской власти Испании пренебречь развитием отечественной промышленности и торговли. Обострились противоречия внутри страны. Всё более очевидным становился и провал внешнеполитических планов испанской короны. Уже Филипп второй не унаследовал короны императора Карла пятого и лишился значительных территорий в Европе, а уже при Филиппе четвёртом Испания низводится до положения второстепенного европейского государства.
В первые десятилетия семнадцатого века испанская культура развивалась ещё, главным образом, под знаком Возрождения. Однако в творчестве большинства деятелей искусства того времени гуманистическое мироощущение окрашивается в трагические тона. Переосмысление основных принципов ренессансного мировоззрения в искусстве семнадцатого века заходит настолько далеко, что это искусство уже не может быть охарактеризовано лишь как выражение кризиса Возрождения; оно представляет собой качественно новый этап в развитии испанской культуры, ныне обычно называемой "культурой барокко". На смену ренессансной идее развития общества как поступательного движения к гармонии человека и природы, человека и государства приходит горестное ощущение дисгармоничности окружающей действительности. На смену представлениям о всесилии человека является убеждение в слабости человека и господстве зла в мире, калечащем и уродующем человека. На смену идее автономного развития личности, подчиняющем себе любые внешние обстоятельства, приходит мысль о решающей роли среды в формировании характера. Мир находится в состоянии вечной изменчивости. Таковы основные принципы мировосприятии барокко. Но их истолкование было весьма различным. Одни художники утверждали мысль о коренной порочности человеческой натуры, возводя причины этого к "первородному греху", а возможность спасения человека видели лишь в повиновении догмам религии. Однако Кеведо, Кальдерон, Грасиан и другие шли иным путём. Мучительно переживая кризис ренессансного мировоззрения, эти писатели во многом остаются наследниками гуманистов Возрождения. Сквозь тяжкие сомнения и испытания они пронесли убеждение в способности человека если не изменить мир, то, по крайней мере, мужественно противостоять действительности. И утешение они искали не столько в религии, сколько в ясном и критически мыслящем разуме. Для художника барокко окружающий мир хаотичен и непознаваем. Поэтому место подражания должно занять воображение. Хотя и воображение не поможет добраться до самой сути. Когда речь идёт о человеческом обществе, а не о природе, это ощущение недостоверности знаний ещё больше усиливается оттого, что, как полагали многие деятели искусства барокко, в том числе и Бальтасар Грасиан, весь мир – это театральная сцена, на подмостках которой каждый разыгрывает, как может, свою роль, чаще всего ему не свойственную.
С этим связана одна важнейшая черта искусства барокко: в художественном произведении мы нередко обнаруживаем множественность точек зрения, совмещение в образном единстве на первый взгляд несовместимых явлений и предметов. В литературе испанского барокко формируются две враждовавшие между собой стилевые тенденции – культизм и консептизм. Культизм иногда называют гонгоризмом по имени основателя Луиса де Гонгоры. Неприемлемой реальности культисты противопоставили прекрасный мир искусства, постижение которого доступно лишь "избранным". Название второго стилевого направления в искусстве барокко – консептизм – происходит от слова concepto, определённого теоретиком консептизма Бальтасаром Грасианом следующим образом: "concepto – это акт понимания, который выражает связи, обнаруживаемые между объектами". Раскрытие глубинных и неожиданных связей различных объектов через слово и мысль, - такова задача, которую ставят перед собой консептисты.
"Афоризмы, извлечённые из сочинении Лоренсо Грасиана инфансона", - подзаголовок "Карманного оракула", - это действительно сентенции Бальтасара Грасиана, порой "извлечённые" из трёх предыдущих трактатов ("Герой", "Политик" и "Благоразумный"), чаще вариации на их темы, - а не авторский приём, как может заподозрить читатель, не мистификация, наподобие "инфансона" Лоренсо, впрочем, тоже не выдуманного кузена, под именем которого выходили в свет прежние сочинения Бальтасара.
Ассоциативный нюанс, который вряд ли доходит до современного читателя, есть уже и в первом слове подзаголовка, в жанровом обозначении "афоризмы". У современного Грасиану читателя этот термин, в отличие от традиционных синонимов ("изречения", "максимы" и т.д.) ещё ассоциировался со знаменитыми "Афоризмами" Гиппократа, терапевтическими и гигиеническими предписаниями. Автор "афоризмов" испанских намерен выступить в роли врача морального.
И уже в первом афоризме, в его заголовке ("Всё уже достигло зрелости, и более всего – личность") продолжается морально-терапевтическая метафора: заголовок начального афоризма – как бы эпиграф ко всей книге. А стало быть, в "тексте" афоризма, в комментарии к заголовку ("Нынче от одного мудреца больше требуется, чем в древности от семерых") число семь – вполне конкретный консептистский намёк: "семь мудрецов древности", Фалес, Питтак, Солон, Клеобул, Периандр, Хилон, Биант, для него как бы вся мудрость житейская в одной истине. Основной контраст здесь поэтому – между зрелым "нынче" и "древностью" ещё незрелого общества. Второй афоризм затем – с предельной, подобающей "оракулу" лапидарностью, достойной древних изречений, - формулирует кризисное существо "зрелости" в двух словах: "Натура и культура – два стержня, на коих красуются все достоинства".
В этом противопоставлении – вкратце всё барочное мировоззрение мысли Грасиана: "хенио", "натура", то, что Природой дано "человеку от рождения", особые его силы, способности, возможности как особи, - и "инхенио", "изощрённость" ума, изобретательность, то, что ещё надо культивировать, развивать в себе, чему научается человек, сам формируя себя как личность. Ибо, как вскоре разъяснит афоризм 6-й, озаглавленный "Зрелость человека": "Зрелыми не рождаются, но, изо дня в день совершенствуя свою мысль, изощряясь в своём деле, человек достигает высшей зрелости". Оба первоначала - пока ещё в скрытом от читателя виде – наметились в тексте первого афоризма: "мудрость" как дар природы человеку во все времена, в том числе и в "древности", - и "искусство обхождения", особая мудрость, настоятельно требуемая "нынче". Отчётливее контраст проступает в афоризме 2-м ("дарование и образование"): "невежда" ошибается в "выборе занятия", для чего требуется инхенио. В дальнейшем эта антитеза в синонимах или вариациях нередко выносится в заголовки афоризмов: "Мудрость и доблесть – основа величия", "Природа и искусство, материал и творение", "Сущность и манера" и т.д.
Мыслитель Грасиан знает, что оба члена антиномии, натура и культура, равновелики по значению, отмечая это с самого начала, "одно без другого – полдела", часто напоминая, что "разум и сила – глаза и руки"; "для невежды мир – потёмки", а "без доблести мудрость бесплодна". Но прагматик моралист акцентирует в "Оракуле" второе начало; в двучленном ключе к морали Грасиана ударение, как правило, на втором члене. Ведь даже мудрость (как способность), а тем более другие таланты, природные силы – это случайный жар (Натуры); тогда как знания, понимание, мудрость (как сознательность) приобретаются, это зависит от тебя – тут-то тебе пригодится советник, "оракул" (Культуры). Разумеется, если ты не намерен "закопать свой талант" и если не ошибаешься насчёт своего "призвания" и "места в жизни". Поэтому и в заголовках большинства афоризмов часто слышен только голос Инхенио: "Действовать скрытно", "Пусть в тебе нуждаются", "Изощрённый вкус" и т.д.
Исходное положение этики Грасиана – формула "человек – волк среди людей, таких же волков", выдвигаемая как очевидная аксиома. Отсюда и понимание действительности как арены ожесточённой борьбы человека с себе подобными. При этом речь идёт не о борьбе классов и сословий, а о борьбе каждого человека против каждого другого человека и всех людей вместе. Кстати, подобная оценка действительности характерна и для плутовского романа. Но там пикаро, приспосабливаясь к окружающей среде, в конечном итоге подчиняется обществу, а не торжествует победу над ним; Грасиан же на самом деле призывает человека стать истинным "героем" и, вступив в борьбу против общества, искать пути у победе.
"Искусство жить" равнозначно для Грасиана "искусству побеждать" в борьбе всех против всех. Каков, однако, конечный смысл этой победы, если человек и окружающий его мир одинаково дурны и неисправимы? Испанский левокатолический деятель, профессор Арангурен, справедливо отмечал, что Грасиан – "это человек, который, будучи лично верующим и живя в государстве, целиком подчинённом религии, тем не менее, в своих произведениях исходит не из духа религии, а из вполне земного опыта". А потому и в данном случае речь идёт не о воспитании в человеке христианской добродетели, а о вполне реальной, практической и утилитарной победе в земной жизни, и смысл этой победы состоит для Грасиана в том, что человек обретает, по его мнению, свободу, лишь подчиняя других. Кто знает – кто знает.
Признавая необходимость победы, Грасиан называет также и оружие, с помощью которого можно эту победу одержать: это благоразумие. Осторожность, которая рассматривалась прежде всего как сочетание ловкости, изворотливости, осмотрительности, рассудительности, способности приспосабливаться и притворяться. Из умения использовать эти качества и вырастает "наука благоразумия", то есть набор житейских правил, которые сами по себе не моральны и не аморальны, ибо могут быть использованы и во благо, и во вред.
Многие из этих правил поведения человека в современном обществе несут на себе Каинову печать безвременья, в котором жил и творил Грасиан, - времени "священного страха" перед инквизицией, жестокого преследования всякого инакомыслия. "Молчание – святилище осторожности", - утверждает Грасиан, призывая "избегать говорить слишком ясно" и указывая на опасность быть "всегда чистосердечным". "Какой горестный жизненный опыт таится в этих словах! – пишет советский учёный И. Н. Голенищев-Кутузов. – Иносказание, зашифрованность – то, что литераторы барокко возводят в систему, находят себе объяснение в условиях страшной исторической реальности стран Европы семнадцатого века".
Весь…можно сказать, пафос "Оракула", весь в одном, одном! слове. Не в том, что указывается в заголовке последнего афоризма: "Одно слово: святость. Этим всё сказано". Нет. А в том, что, как акцент, вынесено в конец первого заголовка: "Всё уже достигло зрелости, и более всего – личность". В морали Грасиана это ведущее понятие, и, может быть, именно поэтому не столь часто, как, например, "благоразумие", не столь зримо вынесенное слово. "Насколько человек глубок, настолько он личность", ибо "внутри должно быт больше, чем снаружи"; "зрелости" человек достигает, "изо дня в день совершенствуя свою личность" и др. Опять-таки, таким образом, Грасиан различает между самотворимой личностью – и индивидом, природной особенностью. Афоризмы указывают "кратчайший путь стать, чтобы стать личностью". Уже в речах, "в беседе сказывается личность", но прежде всего – в делах.
Грасиану была бы вполне по душе концепция личности у Фихте: "Сущность Я состоит в его деятельности". Их обоих – представителей "фаустовского" духа Нового времени – уже не удовлетворяет античная декларация Анаксагора: "Человек рождён для созерцания". Один из афоризмов не одобряет тех, кто предаётся только "созерцанию предметов возвышенных". Ибо должен и "муж учёный быть хоть немного деловым… В наше время знание жизни – оно-то и есть истинное знание".
Также Грасиан отвергает культ "универсального человека", советуя: "Не гнаться за многим, стремиться к глубине… Лишь глубина даёт превосходство истинное, а в материях возвышенных героическое". Его "герой" отличается в чём-то одном. Грасиан отдаёт предпочтение личности новаторской. "Преимущество за первым…первый ход, а стало быть, перевес…" Один из афоризмов прославляет "Искусство начинать", - разумеется, благоразумно, ибо "благоразумие ведёт в гавань". Однако, когда речь идёт о великом, "героическом", "Оракул" как бы забывает о "благоразумии", о существе "инхенио". "Великие начинания даже не надо обдумывать, надо взяться за дело, иначе, заметив трудность, отступишь". Девиз: "Верить сердцу" предвосхищает этику немецких бурных "Штюрмеров" конца восемнадцатого века, начала классического периода немецкой литературы. Ибо призвание положено в самой натуре. В барочной напряжённости, в "совмещении противоположностей" мораль Грасиана исторически принадлежит эпохе, которая ещё не утратила "вкус к героическому", верила в реальность героического, смутно исходила из того, что изобретатель, "новатор" нынешнего Нового ("зрелого") времени – он-то и есть подлинный преемник героя мифологического и "культурного героя" фольклорного – реальный наследник Прометея и трудами великого Геракла…
"Героическая" концепция призвания означает у Грасиана тем самым и некую элитарность личности (в культурном, как мы видим, не сословном смысле), вытекающую из существа личности как "степени" человека. Личности противостоит некультурная толпа, пошлая чернь: её поклонение "претит разумному". А сущность черни – это зависть, злопыхательство; "совершенству она ставит в упрёк его безупречность". И всё же приходиться – в интересах дела! – считаться и с толпой, благоразумному надо "упреждать дурные толки", так как "любой промах… - для злоречия лакомый кусок".
Но столь же важно не подвергаться влиянию толпы. "Это требует особого здравомыслия… многие люди, не поддаваясь заблуждению необычному, не сумели избежать общепринятых. Пошлость, к примеру, то, что каждый недоволен своей участью, даже блестящей, зато доволен своим умом, даже весьма неблестящим". Пошлость – когда становишься "сточной канавой для нечистот общества". Короче – "Не быть зелёной книгой" (В Испании с конца пятнадцатого века, после изгнания евреев в 1492 г. – справочник по генеалогии "новых христиан", неполноценных марранов и морисков). С другой стороны – предостережение: "Чуждаясь пошлого, не впадать в оригинальничанье".
И тут в грасиановской концепции деятельной личности можно перейти от субъективной её стороны, от "изощрённого ума" изобретателя, к не менее важной стороне объективной, общественной, публичной. Благоразумный новатор не только владеет "искусством начинать", он и человек "удачного завершения": "думай о конце дела", "…штука не в том, чтобы тебя при входе приветствовала толпа…но чтобы о твоём уходе жалели".
Очень выразителен один из заключительных афоризмов: "Поступать всегда так, будто на тебя смотрят". Здесь и испанская важность, и барочная напряжённость, и театральность семнадцатого века. Мир вокруг нас – это "великий театр", наша жизнь – лишь представление. Грасиан поучает: никогда не следует раскрываться перед другим полностью; надо утаивать, хотя бы частично, каков ты есть, и представать перед другими, представлять им себя не таким, каков ты на самом деле. На сцене театра-жизни представляю я и представляют другие. Цель заключается в том, что моё "представление" возможно более зашифровало мои истинные намерения, а также в том. Чтобы научиться расшифровывать истинный смысл чужих "представлений".
"Наука благоразумия" в том, в частности, и состоит, что каждый маскирует своё лицо и срывает маски с других. Внешнее – способ сохраниться, некая опора, тот маскарад, который не только противостоит подлинности, но обозначает её, помогает ей. Надо "уметь проникать в чужие воли", - пишет Грасиан, - "знать уязвимые места каждого". "Управлять и заставлять повиноваться – это искусство", которое требует "больше ловкости, чем решительности", и умения распознавать страсти человека, ибо, "познав человеческие страсти, познаёшь подступы к чужой воле и выходы из неё".
И. Н. Голенищев-Кутузов, конечно, прав, когда пишет, что "картина нравов, поданная философом-моралистом иногда в виде "рецептов для преуспеяния", свидетельствует о лицемерии и ханжестве, царивших в среде правителей, придворных и дипломатов современной Грасиану Испании". Но при этом остаётся без ответа вопрос – в какой мере Грасиан разделял эту циничную мораль.
На этот вопрос давались диаметрально противоположные ответы: одни склонялись к мысли, что эта мораль – также и его мораль; другие утверждали, что за внешне беспристрастным изложением правил "науки благоразумия" скрывается отчаяние человека, потрясённого зрелищем зла, и жестокий сарказм писателя, не желавшего с этим злом мириться. Мне кажется, что вторая точка зрения более близка к истине. Всё, что мы знаем о Грасиане, позволяет утверждать, что писатель вовсе не объявляет мораль лицемерия и эгоизма позитивной ценностью. Писатель ещё в начале "Оракула" напоминает своему "инхениосо", что в хитроумной тактике "не следует чрезмерной скрытностью вводить в заблуждение, ниже причинять ближнему зло ради собственного блага". Также он говорит, что необходимо "сочетать ум с благой целью", "снискать и сберечь доброе имя", "вести войну честно" и т.д. Он как раз сомневается в практичности аморальной тактики, в её реализме, благоразумии, здравом смысле. Но! С господствующим в мире злом он всё же призывает бороться оружием, выкованным силами зла. А это на практике неизбежно объективно приводило к оправданию зла, какое бы воинствующее неприятие его ни скрывалось за писаниями моралиста.
По-видимому, и сам Грасиан это в конце концов понял. Во всяком случае, в своём последнем и наиболее значительном произведении – романе "Критикон" – писатель не только открыто обличает и отвергает то, что он бесстрастно изображал в трактатах и в "Оракуле", но и противопоставляет хищнической морали современного общества такие позитивные ценности, как добро и труд.
От читателей требуется умение разглядеть, увидеть, разгадать истинный смысл зашифрованного. Здесь следует задаться вопросом: о каком читателе идёт речь? Очевидно, что, с одной стороны, это – небольшая группа совершенно конкретных лиц – покровителей Грасиана (например, Пабло де Парада, которому принадлежит мысль "глупы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, что не кажутся", заключённая Грасианом в афоризм). С другой же стороны, читатель "Оракула" – всё Человечество, существование которого не ограничено временем самого Грасиана, а спроецировано в будущее. Испанский писатель семнадцатого столетия предстаёт на страницах своего аллегорического эпоса как истинный прогрессист. Жизнь человека, по Грасиану, опять-таки разворачивается в двух планах: физическом и духовном. И только избранные достигают полной гармонии. Судьба этих "немногих" Грасиана и интересует. Этих "немногих" писатель-моралист склонен считать собственно людьми, а не "скотами".
"Природа бросает нас на произвол судьбы – прибегнем же к искусству". Грасиановский человек вступает в жизнь, как игрок приступает к азартной игре. Его карты – это случайные дары Фортуны. От него же зависит только игра, ходы, выбор карты: понять положение, внять голосу Жизни – в ситуации и в нём самом. Отсюда стилистически – пристрастие Грасиана к терминам "игры": "От игры в открытую – ни корысти, ни радости"; "Первое правило в игре – вовремя снести карту…"; "не вкладывай с первого хода всю наличность"; "зрители видят больше, нежели игрок" и др. Карта (хенио) определяет, искусство (инхенио) решает.
Афоризмы "Оракула" – советы и в этой житейской игре. Они двоякого рода. Одни, экстравертные, напоминают о партнёрах (и "зрителях") – о соперниках, завистниках, "черни". Другие, интровертные, - обращены к самому игроку, к контролю над собственной натурой. "Жизнь человека – борьба с кознями человека". Ведь в настоящей игре у партнёра тоже свой "инхенио" – глупее нет, чем считать всех глупее себя. У каждого свои "замыслы", "умыслы" – любимые слова Грасиана: "Действовать, исходя из умысла, то второго, то первого…"; в игре надо "менять приёмы", дабы не позволить противнику "разгадать…замысел" и т.п.
Первое правило в цивилизованной игре поэтому – "скрытность": уже с заголовка 3-го афоризма как развитие предыдущего о "хенио и инхенио". "Действовать скрытно"! Это означает и напряжённое недоверие к людям, в частности – к чужой откровенности, возможно, умышленной: "Не всему верить…Слух – чёрный ход для правды и парадный для лжи".
Немало советов отличаются замысловатой "изощрённостью" в искусстве божественно "непроницаемым". Рекомендуется, например, "не начинать с возбуждения чрезмерных надежд", ведь окружающим "воображать желаемое легко", от тебя ждут большего, а надежды далеко не всегда сбываются.
Другого рода наставления имеют, как сказано, своим предметом натуру самого игрока и проповедуют самоконтроль. "Господство над своими страстями – свойство высшего величия духа"; "Управлять своим воображением"; "Никогда не раздражаться" и проч. Чувства, страсти тоже играют и, выйдя из повиновения, обыгрывают самого игрока. Поэтому один из афоризмов предписывает: "Не поддаваться первому впечатлению".
Но и недоверчивость – к людям, к собственным чувствам – надо всячески скрывать. Высшая степень в искусстве скрытности – когда скрыто само искусство: "Величайшая хитрость – скрывать хитрость, ибо её приравнивают к лживости".
Примечательно также отношение автора к смеху. Для него смех – это хохот злобной толпы. А толпа для писателя, как я уже писала, - вовсе не образ вечно бессмертного народного целого, а практически синоним ненависти, безрассудства, безумия, самой смерти, поскольку обретение бессмертия для него (что станет окончательно ясно уже в "Критиконе") – деяние глубоко личностное. "Благоразумие познаётся в серьёзном, оно ценится выше, чем остроумие". "Кто вечно острит – пустой человек". У Грасиана смех – личностный, монологический, смех "про себя". Несмешной смех. Смех, превращённый в риторический приём, в "искусство остроумия": "Коль знаешь меру, это не изъян, а достоинство".
Теперь вернёмся же к тому, что, как я уже говорила, важнейшая черта искусства барокко – множественность точек зрения в одном художественном произведении, совмещение в образном единстве на первый взгляд несовместимых явлений и предметов. Советы "Оракула" то и дело противоречат один другому – нередко на одной и той же странице: их парадоксальная антиномичность автором сознательно вынесена. Пять афоризмов подряд (53-57), например, трактуют столь важный для деятельного ума вопрос: что важнее – быстрота перехода замысла к деянию (решительность, отвага, доблесть) или, напротив, осторожность (благоразумие). Один афоризм как будто решает в пользу доблести, "хенио" ("Мёртвого льва даже зайцы лягают", "С доблестью не шутят" и т.д.), но другой афоризм озаглавлен "Человек, умеющий ждать", - акцент на благоразумии – и напоминает об испанской поговорке "Время да я – на любого врага". Затем ещё один афоризм поёт "хвалу быстрым". Тогда как следующий говорит: "Надёжнее обдумывающие". И тут же: "Сделано хорошо – значит, достаточно быстро"… В общем, видимо, надо "торопиться не спеша", как гласит один из афоризмов.
Тем самым испанский афоризм-совет отличается напряжённостью – в самой ситуации и в выходе из неё. Напряжённость вытекает из признания дисгармоничности бытия и духа, из того барочно сознательного "внутреннего разлада" и в этике и в эстетике. Начиная со 2-го афоризма совмещение трудно совместимого возводится "Оракулом" в неумолимый закон: во всём требуются "Два стержня"… "Одно без другого – полдела". Надо ценить дружбу – но и не доверять дружбе: "смотри на сегодняшних друзей как на завтрашних недругов, причём злейших".
Другой афоризм напоминает: "Мудрость и доблесть – основа величия. Бессмертные, они даруют бессмертие…" Сама История в классический период испанской культуры как бы подсказывала Испании эту напряжённость нормы – и в этом её национальная характерность. Доблести ("хенио") испанцу, солдату, начиная с эпохи Реконкисты, как и испанским конкистадорам эпохи открытия Нового Света, всегда хватало. Не хватало "мудрости" ("инхенио"). Чем и объясняется явная дидактика и оттенок отвлечённости грасиановского "инхенио" при всей жизненной его неотложности для культуры Испании семнадцатого века – что так остро сознавали проницательные умы в Испании, в том числе и Грасиан.
Суть морали "Оракула", в конечном счёте, пожалуй, полнее всего выражается трудно переводимым термином самого Грасиана: "синдерсис" (приблизительно "дар интуитивно верного решения"). Ему посвящён и афоризм: "О великом синдерсисе". "Это трон разума, основа мудрости: кто им обладает, без труда преуспевает". Это "дар небес, самый желанный", и т.д. А "суть синдерсиса – в природном влечении лишь к тому, что согласно с разумом, сочетаясь с выбором единственно верного пути". Синдерсис – это подлинное благоразумие, двуединство, как чаши весов, благого и разумного, влечения и разумения, "натуры" и "культуры". Синдерсис в этике Грасиана – то же, что "вкус" в его эстетике. В идеале синдерсиса "снимается" исходная антиномия "хенио" (натуры) и "инхенио" (культуры)… "Карманный оракул" – школа синдерсиса.
Список использованной литературы:
Бальтасар Грасиан "Карманный Оракул". "Критикон" (Серия "Литературные памятники") – М. : Наука, 1984
Оганисьян М.Ю. Творчество Бальтасара Грасиана в контексте барочной риторической традиции // Сервантесовские чтения. Л., 1988
Пинский Л. Е. Бальтасар Грасиан и его произведения // Грасиан Бальтасар. "Карманный оракул". "Критикон" (Серия "Литературные памятники") - М. :Наука, 1984
Пискунова С. И. "Дон Кихот" Сервантеса и жанры испанской прозы XVI-XVII в. - М.,1998
Плавскин З. И. Испанская литература XVII – середины XIX в. – М. 1978
.