Исследование лексико-фразеологических средств характеристики внутреннего мира персонажа у Ф. М. Достоевского

ВВЕДЕНИЕ

Эта курсовая работа посвящена исследованию лексико-фразеологических средств характеристики внутреннего мира персонажа у Ф. М. Достоевского. Наблюдения велись над текстом романа «Братья Карамазовы». В этом произведении, созданном в конце жизни, писатель пытался дать свой ответ на вопрос, который он считал самым важным, актуальным и неотложным, – о путях духовного развития общества, об идейном и нравственном развитии человека. В дошедшем до нас наброске одного из писем Достоевского от 28 июля 1879 года есть такие строки: «Роман, который пишу теперь («Братья Карамазовы»), поглощает пока все мои силы и все мое время… Пишу не гоня, не комкая дела, переделываю, чищу, хочу кончить добросовестно, ибо никогда ни на какое сочинение мое не смотрел я серьезнее, чем на это» [I, c. 3]. И, действительно, роман поражает отточенностью стиля и богатым разнообразием художественных средств.

Достоевский по праву считается мастером создания психологического портрета. Характеры его персонажей являются квинтэссенцией мыслей и чувств самого автора. Достоевский всегда писал, вкладывая в свои произведения все силы ума и сердца. Его книги рождали острое чувство тревоги за судьбы людей в обстановке больших общественных сдвигов и обострения социальных противоречий.

Силой своего гения Достоевский проникал в глубокие пласты психологии человека, вовлекая читателя в поток мыслей и чувств героев, как бы заставляя вместе с этими героями жить интенсивной духовной жизнью, решать «проклятые вопросы» бытия. В романах Достоевского действующие лица не иллюстрируют проблемы, а решают их своей жизнью, несут их в своих судьбах.

Достоевский сравнительно редко изображал человека в подробностях его развития, в последовательном накоплении духовных черт. Чаще всего он брал действующих лиц в самые острые, критические моменты жизни, требующие наибольшего напряжения. В «Братьях Карамазовых» дана краткая предыстория действующих лиц, определены линии их взаимоотношений, а затем подробнейшим образом, как бы под увеличительным стеклом, рассматривается вся жизнь их за два-три дня, предшествующие кровавой развязке. Здесь-то, в сгущенной напряженности событий, и проявляются свойства героев, раскрываются их личности, их внутренняя сущность.

Особое внимание писателя всегда привлекали люди, охваченные одной идеей, одной страстью, одержимые одной мыслью. Участие их в действии резко усиливает внутреннюю динамичность повествования. Заостряя, доводя до крайности психологические черты характеров, писатель делал острее конфликтность отношений людей, подготавливал драматическое развитие событий.

В повествовании у Достоевского исключительную роль играет диалог. Герои спорят между собой, поднимая важнейшие вопросы мировоззрения, нравственного долга, отношений людей. Спор почти никогда не бывает игрой, в которой один из спорящих оказывается нужным для того, чтобы его партнер мог одерживать блистательные логические победы. Например, Иван Карамазов со своим неприятием существующего мира с такой силой и страстью развивает свою аргументацию, что другие герои, также выражающие идеи Достоевского, не могут опровергнуть его мучительных сомнений.

Достоевский любил резкое, отчетливое обнаружение свойств характера, когда личность раскрывается, привлекая всеобщее внимание, становясь в центре общего интереса. В монастыре публично обнаруживает себя Федор Павлович Карамазов, старый шут и злой кривляка. Выходка его тут же перекрывается поступком Зосимы, преклоняющим на удивление всех присутствующих колена перед Дмитрием Федоровичем. Грушенька бросает эффектный вызов Катерине Ивановне – и опять на людях. Раскрыв душу, не пряча горя и злобы, мечется Дмитрий Карамазов. Перед исправником и следователем, перед всеми собравшимися на постоялом дворе изливается Грушенька после ареста Дмитрия. В переполненном судебном зале выкрикивает свои обвинения Катерина Ивановна. И даже Коля Красоткин восстанавливает дружеские отношения с Илюшей Снегиревым и демонстрирует спасшуюся собаку при скоплении мальчиков и родных Илюши.

Конфликты не могут оставаться в узком кругу своих, в четырех стенах: слишком они остры и слишком тревожно время – они выходят за рамки семьи, о них говорит весь город, они становятся достоянием всех. В публичности поступков и в нежелании скрывать свои чувства и эмоции также ярко проявляется широта натуры героев романа.

Произведения Достоевского всегда построены на резких кризисных столкновениях борющихся сил, непримиримых мировоззрений, они проникнуты ощущением сложности жизни. Еще Белинский видел силу и своеобразие таланта Достоевского в глубоком проникновении в трагическую сторону жизни. Так и в «Братьях Карамазовых».

БЫТИЙНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ

В русском языке составляющие бытийных предложений, относящихся к области бытия и бытующему предмету, допускают семантическое варьирование в очень широком диапазоне. Область бытия может изменять свой объем в пределах от мира, вселенной, взятой в отвлечении от ее пространственных и временных границ, до микромира человека или даже его части, рассматриваемой в определенный момент бытия. Она может иметь материальный (пространственный) и идеальный характер. Она, наконец, может восприниматься как некоторая система отношений или как совокупность (множество, класс) объектов. Понятие бытующего предмета может изменяться в диапазоне от конкретного предмета до разных видов абстрактных понятий. Пересечение типов «области бытования» и типа «бытующего предмета» дает основные разряды бытийных предложений, многие из которых уходят из поля бытийности, смыкаясь с другими логико-семантическими разновидностями высказываний.

Предельной степенью сужения «сферы бытия» можно считать сведение ее к микромиру человека. Микромир человека допускает двоякое истолкование. Он может быть понят как непосредственно внешнее окружение человека, создаваемое всем тем, что находится к нему в том или другом отношении. Он может быть «очеловечен», т. е. понят как конструирующий человеческую личность физический и духовный комплекс, как совокупность, составленная из набора физических и психических компонентов.

ОБЛАСТЬ БЫТИЯ – ЧЕЛОВЕК КАК ПСИХИЧЕСКАЯ И ФИЗИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ

1. Высказывания о компонентах внутреннего мира человека – его психических константах, характере, наклонностях, поведении, общей структуре личности, взглядах, вкусах, представлениях, преходящем психическом или эмоциональном состоянии, желаниях, намерениях, мыслях, способностях, объектных и безобъектных чувствах: у нас с вами одинаковые взгляды; у меня свои секреты; у него было какое-то особое чутье и т. д.

Указание на лицо, испытывающее то или другое чувство, состоя­ние и пр. или характеризуемое определенными психическими свойст­вами, может принимать более локальные формы: вместо у меня, у не­го и пр. в этих случаях появляются такие локализаторы, как во мне, на мне, со мной. Например: в ней было какое-то особое очарование; грех лежит на мне; со мной случилось что-то необъяснимое и т. д.

Локализация психических свойств и состояний по типу в ней, в нем популярна в разговорной речи: в нем что-то есть; в нем есть что-то от Байрона; есть в ней что-то трепетное; было в нем что-то демоническое.

«Область бытования» может быть полностью адвербиализована. Например, в предложении здесь нет искренности – сплошное притворство имеется в виду вполне конкретное лицо. Наконец, можно встретить примеры, в которых локализатор отсутствует либо в силу своей контекстуальной очевидности, либо в силу неопределенности своего значения: была единственная мечта, которой он жил, – мечта о свободе.

Указание на лицо чаще всего опускается, когда имеется в виду субъект суждения, поскольку мысли, идеи, соображения и пр. легче отчуждаются от их автора, чем эмоции от своего носителя: есть тут одна идея; есть мнение (точка зрения и пр.).

Внутренний микромир человека может сужаться. Область бытования при этом уточняется дополнительным детерминантом, указы­вающим на компонент психической структуры человека (ум, сердце, душу, совесть и пр.), либо на «орган, выявляющий чувство или со­стояние.

«Тебе наплевать на то, что у него такая дичь в го­лове» (Достоевский) [V, с. 764]; «…обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях» (Достоевский) [V, с. 764].

В предложениях с двойной областью бытования форма у меня, у нее обычно тяготеет к локализатору, по отношению к которому она приобретает посессивную функцию: в глазах у нее = в ее глазах, на лице у нее = на ее лице, в сердце у него = в его сердце, на совести у нее = на ее совести – на ней.

Преобразование формы у меня, у Анны в посессив, притяжательное прилагательное или родительный падеж имени стягивает двойной локализатор в одинарный: на его совести тяжкие преступления; в ее голосе были лишь боль и отчаяние; на лице ребенка – веселая улыбка .

Итак, в предложениях, касающихся внутреннего мира человека, «область бытования может иметь разную репрезентацию. Она может состоять в общем указании на характеризуемое лицо (тип у меня), она может принимать более конкретно-локальную форму (во мне, па мне, со мной), она может суживаться (на душе, на его совести, в сердце), она может раздваиваться (у меня на сердце), она может, хотя и в редких случаях, совсем не обозначаться. Существуют определен­ные условия выбора того или другого способа обозначения характери­зуемого лица. Они относятся отчасти к области семантики (грех, преступление, убийство могут быть только на человеке, на его совес­ти, на сердце, на душе), отчасти закреплены нормой и узусом (приня­то: у него на уме, но не на его уме, хотя допустимо у меня в мыслях и в моих мыслях, у меня на душе и в моей душе). В некоторых слу­чаях норма колеблется. Сравним: в сердце тоска и на сердце камень.

Наиболее общий и универсальный способ обозначения «области бытования (у меня, у тебя и пр.) тоже наталкивается на известные ограничения. Так, разрешено: у меня па душе (совести) грех и на моей душе (совести) грех, но не у меня грех (нужно: на мне грех). Впрочем, допустимо: есть у него один грешок; есть у меня грех один (в интродуктивном смысле), а также – есть за ним грех один; за ним водятся грешки.

Предложения о психическом состоянии человека, структуре его личности и пр. допускают следующие коммуникативные формы.

1) Утверждение касается наличия или отсутствия некоторого свой­ства или состояния: Совесть-то у него хоть есть? Вот совести у него как раз и нет.

2) Утверждение касается самого психического свойства или со­стояния: Ах, мама, все-то у тебя секреты да хитрости.

При постановке вопроса, предполагающего данную актуализацию, необходимо уточнение того аспекта психической жизни человека, ко­торый имеется в виду: Что у тебя на душе (на уме, в сердце, на совести)?

3) Утверждение касается качественной характеристики компонен­та психической жизни.

Такая актуализация особенно типична для предложений, в кото­рых имя соответствует психической константе (душа, сердце, ум, воля): У него сердце каменное.

Такие предложения выражают отношения предикации. Локализа­тор в них получает функцию посессивного детерминанта имени: Ум у него был проницательным.

4) Актуализуется количественное определение имени: Секре­тов у нее теперь очень много; Вкуса у нее бездна; Идей у него всегда много.

5) Утверждение касается характеризуемого данным свойством или переживанием лица. Подобная актуализация встречается редко: У кого есть предложения (соображения, пожелания, возражения и пр.)? У кого из них самое доброе сердце? Самое доброе сердце у Анны.

6) Утверждение имеет интродуктивный характер: Есть у меня одна идея (один план, одна мысль); У меня есть возражение; Есть уменя одна заветная мечта. В предложениях этого типа имя обычно носит обобщенный характер, предполагающий дальнейшее разъяснение: Есть у меня одна идея (один nлан). Я подумываю о том, чтобы, провести осень в nушкинскuх местах = Есть у меня идея (план) провести осень в nушкuнских местах.

Перечисленные коммуникативные формы бытийных высказываний характерны не для всех предложений, включенных в данный класс. Это связано с тем, что существительные, относящиеся к внут­реннему миру человека, семантически очень разнородны. Кроме того, они обладают разной степенью семантической обобщенности (ду­ша, сердце – с одной стороны, и грусть, живость, забитость – с другой).

Промежуточную зону между сообщениями о психических и физических свойствах лица составляют высказывания о симптомах, внеш­них проявлениях внутренних свойств или состояний человека. Есте­ственно, что там, где речь идет о некоторой двусторонней сущно­сти – знаке, символе, симптоме, признаке, – высказывание столько же указывает на означающую (внешнюю, физическую), сколько на означаемую (внутреннюю, психическую) сторону явления. Точнее сказать, означающее идентифицируется через указания на означаемое: У нее такое доброе лицо; У крестьянина был несчастный голодный вид.

2. Высказывания о физическом состоянии: «Да у тебя белая горячка, что ль!» (Достоевский) [V, с. 766].

В этом, как и в предыдущем случае, «область бытия» может еще более сужаться, сближаясь с обстоятельством места: В ногах была слабость, но голова не кружилась.

Предложения этого разряда обозначают спонтанные, стихийные состояния человека. В этом отношении они аналогичны сообщениям о состоянии среды (В тайге заморозки). Непроизвольность состояния, его независимость от воли лица подчеркивается заменой формы у нее на форму с ней, занимающую близкую к объектной позицию: С ней обморок; С ним припадок (приступ); Что с тобой? Со мной ниче­го нет; Со мной дурнота какая-то. Локализатор со мной ограничен именами типа обморок, дурнота, приступ, припадок, падучая, неоп­ределенно-личными, вопросительными и отрицательными местоиме­ниями. С названиями болезней он употребляется редко (с ним какое­-то нервное заболевание; с пим жар).

3. Высказывания о физических свойствах человека, в том числе о его «неотчуждаемой собственности» (частях целого): У него было отличное зрение.

В предложениях этого разряда допустима дополнительная локали­зация признака: На щеке у него была родинка; На руке солдата был отчетливо виден шрам.

Событийные предложения, относящиеся к микромиру человека, могут перестраиваться по субъектной модели, если входящее в них имя соотносимо с глаголом или прилагательным: У него нет совести = он бессовестный; У нее всегда одни хитрости = она хитрая. Рассмотрим также возможность преобразований с глаголом иметь: У нее был унылый вид – Она имела унылый вид.

«Предметные» предложения, относящиеся к микромиру человека, могут быть перестроены по субъектному типу с участием глагола иметь. Такое преобразование порождает либо малоупотребительные, либо неприемлемые для русского языка высказывания. Так, если предложения типа имею детей (сестру, друга), имею деньги (дом, сад) характерны для официального стиля, то предложений имею черные глаза и курносый нос избегает даже анкета.

Высказывания о микромире человека могут относиться к конкрет­ному лицу: У Пети есть дети; У этой девочки очень красивые глаза. Они могут относиться к определенной категории лиц: У настоящих друзей нет секретов друг от друга. Они могут относиться к неопределенному или любому человеку: У каждого своя судьба (звезда); У ко­го-то пожар. Они могут выражать неопределенно-личное суждение: Есть предложение поехать за город; Есть намерение остаться дома; Существует мнение, что не следует спешить.

Таким образом, бытийные предложения, относящиеся к микроми­ру человека, соотносятся со всеми типами глагольных предложений, выделяемыми по характеру субъекта.

В процессе анализа экзистенциальных предложе­ний, относящихся к микромиру человека – его предметному, человеческому и ситуативному окружению, его собственности, физиче­ским и психическим свойствам и состояниям, его социальному стату­су, поведению, манерам, ощущениям, взглядам, эмоциональному интеллектуальному содержанию, отношению к другим людям, на­мерениям и многому другому, мы убеждаемся в том, что практически все семантические типы сообщений, касающиеся личной сферы, мо­гут получить в русском языке форму бытийных предложений. Бес­предельно расширяя семантический репертуар существительных, входящих в бытийные предложения, русский язык получает возмож­ность при помощи одной синтаксической структуры передавать самые разнообразные сведения о человеческой жизни. Исключение состав­ляют сообщения о действии.

Прибегая к бытийным предложениям, русский язык моделирует сообщения о микромире по типу сообщений о макромире. Бытийное построение высказывания предполагает опредмечивание всех компонентов того мира, о котором делается сообщение, в том числе явле­ний, процессов, событий и переживаний, свойств характера и внут­ренних состояний. Микромир человека в бытийных предложениях, таким образом, пропускается через призму предметности.

ОБЛАСТЬ БЫТИЯ – АБСТРАКТНЫЕ ПОНЯТИЯ

Локализатор бытийных предложений не ограничивается указанием на конкретное пространство – мир или его фрагмент, личную сферу или класс объектов. Он может относиться к любой абстрактной кате­гории – качеству, свойству, аспекту предмета, семантическому «про­странству», соответствующему любым видам сообщений, областям знания – теориям, мыслям, суждениям, фактам, концепциям; он может обозначать личные и безличные события и, наконец, относить­ся к категориям оценочным и модальным.

Подобно тому как предикат, номинализуясь, легко перемещается в позицию субъекта, он столь же естественно может перейти и в пози­цию локализатора: 1) Мальчик был горд. Его гордость не была нарочитой. Она была детски наивной и 2) Мальчик был горд. Его гордость не была нарочитой. В ней была детская наивность.

Естественно, что в абстрактной сфере бытуют еще более абстракт­ные сущности, ведь они указывают на признаки, свойства и состоя­ния обозначенного локализатором отвлеченного понятия. Поэтому имя бытующего предмета часто замещается признаковыми словами – прилагательными, вводимыми неопределенным и отрицательным местоимением: В этом есть что-то смешное. – Что же в этом смешного? По-моему, тут нет ничего смешного. Местоимение что­-то указывает на некоторое понятие, которое затруднительно обозна­чить каким-либо общим именем.

Наибольшей емкостью обладают локализаторы, относящиеся к речевым произведениям – словам, сообщениям, высказываниям, тек­стам, репликам, просьбам, обещаниям и т. п.

Речевые произведения редко отрываются от говорящего субъекта. Они полны разнообразных «человеческих» категорий, обнаруживаю­щих себя в речевой деятельности. В них «вмещаются» не столько мысль и информация, сколько эмоции и свойства людей: В словах его было много восторженности; В крике его было (чувствовалось) от­чаяние; В просьбе этой было что-то наглое (приниженное); В его обещании ощущалась неискренность.

В бытийных предложениях этого разряда может даваться также характеристика и самого речевого произведения, его содержания. По­следнее может быть определено: 1) по количеству, характеру и но­визне информации: В его словах было много нового (интересного, оригинального, поучительного); В том, что ты говоришь, нет никакого смысла; 2) по скрытому, неэксплицированному смыслу: В этих словах есть какой-то намек (скрытый смысл); В его словах было что-то загадочное; 3) по соответствию действительности: В этих словах есть доля истины; В его утверждении много сомнительного; 4) по степени логичности: В том, что ты говоришь, мало логики; В его признании была какая-то сбивчивость; В его рассказе есть непоследовательность; 5) по эсте­тическому аспекту: В этом описании много поэзии; 6) по воз­действию на адресата: В этой шутке есть что-то обидное (оскорби­тельное); 7) по коммуникативной установке: В словах этих была мольба о помощи; В его ответе была угроза; В его речи был призыв к действию.

Там, где имеется в виду содержательный аспект речевых произве­дений или их целевая установка, употребителен, а иногда и предпоч­тителен, глагол заключаться: «В его словах заключалась глубокая мысль» (Достоевский) [V, c. 783].

Предложения с абстрактным локализатором очень близко соприкасаются с бытийными предложениями личной сферы. Эта близость об­наруживает себя, с одной стороны, в семантике локализатора, а с другой – в значении, помещенном в позицию вмени бытующего предмета.

Позицию локализатора часто занимают имена, относящиеся к свойствам и состояниям человека, его действиям, поступкам, отно­шениям с другими людьми и т. п. Например: «В поступке этом нет и не может быть никакого искупительного подвига» (Достоевский) [V, c. 783]; В его действиях нет благоразумия.

С другой стороны, имя бытующего предмета или его эквивалент часто отражают субъективную оценку события, его восприятие чело­веком, его воздействие на говорящего или иное лицо. Например: В этом случае есть что-то пугающее (необъяснимое).

Бытийные предложения, относящиеся к миру человека, охотно соединяют абстрактное имя бытующего предмета с конкретным локализатором. Например: «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю, / И в разъяренном океане, / Средь грозных волн и бурной тьмы, / И в аравийском урагане, / И в дуновении Чумы» (Пушкин) [V, c. 783].

Локализатор может обозначать не только «кванты» конкретного знания (факты), но и любые категории научного знания, независимо от степени их абстрактности. В позиции локализатора употребляются такие слова, как идея, мысль, гипотеза, догадка, точка зрения, тео­рия, концепция, мировоззрение, заблуждение, аргумент, вывод, те­зис, довод и т. п. Этим локализаторам соответствуют имена, характе­ризующие сферу мысли и знания по новизне, логичности и соответст­вию действительности (истинности): В этой мысли нет ничего нового (оригинального, неожиданного); В этой концепции есть противоре­чия (неувязки); В этой гипотезе мало объяснительной силы; В этом взгляде на природу есть что-то мистическое (архаичное, ненаучное); В его доводах мало здравого смысла; В его догадках было рациональ­ное зерно; В этих предположениях была доля истины.

Бытийные предложения абстрактной сферы вторичны по отноше­нию к субъектно-предикатным структурам. Об этом, в частности, свидетельствует употребление прилагательных, причастий и произ­водных от них существительных в позиции имени бытующего пред­мета. Тем самым бытийные конструкции возвращаются к их первич­ной, исходной модели: В словах его было что-то фальшивое – Слова его были фальшивы; В действиях его была решительность – Дей­ствия его были решительны.

Различие между субъектно-предикатными структурами и производными от них бытийными предложениями состоит в том, что предикат содержит в себе «тотальное» определение субъекта, а имя бытyющего предмета дает лишь частичную характеристику локализато­ра. Сравним: Эта теория противоречива и В этой теории есть противоре­чия; Эта мысль нова и В этой мысли есть что-то новое (новизна). В отрицательных предложениях соотношение «по силе» инвертируется.

Итак, для предложений абстрактной сферы различие в объеме об­ласти бытия и бытующих предметов обернулось различием в степени категоричности утверждения.

СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ ОЦЕНКИ У ДОСТОЕВСКОГО

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ АГЕНТИВНЫХ ИМЕН С СЕМАНТИКОЙ ЛИЦА КАК СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ ОЦЕНОЧНОГО ЗНАЧЕНИЯ

В выразительных средствах языка Достоевского основное положение занимает личность (герой, персонаж) с ее собственной этикой, индивидуальным самосознанием и «совестным» судом: «Но в смерти старика, врага моего и отца, - не виновен! Но в ограблении его- нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов – подлец, но не вор!» [II, c. 391].

На первый план выдвигается оценка, отражающая этически ценностную ориентацию автора и героя. Специфической чертой полифонической прозы писателя является на­личие прагматически разнонаправленных оценок – персонаж оценивает не только объекты своего внимания, то есть взаимодействующих с ним лиц, но и самого себя; рассказчик-повествователь устами автора оценивает персонажей и самого себя и т. д. Причиной этого является синтез как мирообразующий принцип в творческом сознании Достоевского, то есть стремление к всеобщему единению, связанному с идеей всеобщей вины и ответственности за все перед всеми.

В зависимости от ракурса восприятия и изображения окружающей действительности автор текста предстает как автор-объяснитель, цени­тель, критик, то есть интерпретатор происходящих событий, пропускаю­щий их сквозь призму своего сознания, своей идеи бессмертия человеческой души. Многими исследователями отмечено, что Достоевский-живописец тяготеет к изображению действительности как нерасчлененного единства, целостности субъекта и объекта, а сюжетно-композиционная структура его романов тяготеет к симфоническому принципу, где рассказчик и герои всту­пают в «оценочные» диалоги, а субъект, оценки становится объектом оценки или самооценки.

Выражение авторских оценок сквозь призму оценок персонажами друг друга, призму самооценок в их динамике требует личностного подхода, реализуемого именами деятеля, агентивами. Агентивами называются имена существительные со значением лица оценочно-характеризующей семантики.

В богатой палитре средств выражения оценочного значения агентивные имена занимают особое место. Денотатом nomina agentis является оду­шевленное лицо с приписываемыми ему ценностными признаками в структу­ре семемы. Коммуникативное своеобразие агентивов состоит в том, что они вбирают в ядро своего лексического содержания контекст и прагматическую ситуацию, и это обусловливает их употребление в функции предикатов оце­ночных высказываний: крикун – «человек, который говорит много и попус­ту» [VI, c. 301]; убийца – «тот, кто совершил убийство – преступное, умышленное, по неосторожности», «лишил жизни» [VI, c. 809]. Наряду с другими оценочными знаками они формируют функционально-семантическое поле оценки, обозначая объектную ситуацию в ранге ее оценочно-предметных выска­зываний типа Он нахлебник, Она приживалка, Она ангел, Она умница, а также широко представляют субъектную ситуацию эгоцентрического типа (само­оценку): Я подлец; Я убийца; Я вероотступник и т.д.

Содержащий­ся в агентиве характеризующий (не только идентифицирующий) признак ак­туализирует особенный «динамизм» человеческой природы.

«Эта шельма Грушенька знаток в человеках, она мне говорила однажды, что она когда-нибудь тебя съест» [I, c. 147].

Антитеза шельма – знаток, построенная по типу «игрового портрета» в воображении субъекта оценки, предполагает существование противополож­ных ценностей в этическом аспекте сублимированной оценки. Знаток в чело­веках – перифрастическое наименование Грушеньки, в котором внешняя по­ложительная оценочная сема («обладающий большими знаниями, тонким пониманием чего-л.») [VI, c. 227] меняется на негативную. Высказывание отражает раз­витие энантиосемии, демонстрирует уважительно-неодобрительное отноше­ние к объекту оценки. Полярность оценочной семантики детерминирована тем, что лексема с положительным оценочным смыслом вступает в конфликт со значимым фоном коммуникации; ее эмоциональный накал подкрепляется негативной семанти­кой лексемы шельма: «плутоватый человек, пройдоха». Взаимоисключающие «минус» в препозиции определения объекта и «плюс» в позиции оценочного предиката реализуют «экстатическую человеческую природу» героев Досто­евского.

Существительное, выполняющее номинативную функцию, ставит клеймо, запе­чатлевает человека. Это приговор. Назвать значит обозвать. К тому же отрицательная характеристика лица тяготеет в русском языке к выражению существительными, а одобрение передается, по преимуществу, прилагательными, ибо содержащаяся в них характеристика может отрицаться: «Красива была она тем в ту минуту, что она благородная, а я подлец, что она в величии своего великодушия и жертвы своей за отца, а я клоп» [I, c. 151].

Также агентивы реализуют свое оценочное значение в явлении словообразовательной модификации, отражающем динамику эмоций говорящего: «Митя с пьяным размахом подошел к запертой двери и начал стучать к панам кулаком. – Эй, вы… Подвысоцкие! Выходите, она плясать хочет, вас зовет. – Лайдак! – прокричал в ответ который-то из панов. – А ты подлайдак! Мелкий ты подлеченочек; вот ты кто. – Перестали бы вы над Польшей насмехаться, – сентенциозно заметил Калганов, тоже не под силу себе охмелевший. – Молчи, мальчик! Если я ему сказал подлеца, не значит, что я всей Польше сказал подлеца. Не составляет один лайдак всей Польши» [II, c. 136].

Эмоциональная оценка-уничижение реализуется здесь с помощью суффикса уменьшительно-ласкательной субъективной оценки -оночек (-онок + -ек), усиливающего эмоционально-оценочную семантику в знаках-прагмемах.

ОБРАЗНЫЕ АГЕНТИВЫ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ПРОСТРАНСТВЕ ДОСТОЕВСКОГО

Достоевский как автор – субъект оценки – выполняет социальную функцию-задание «возмутитель общественного спокойствия», наставник, учитель. Но она «вложена» им в уста рассказчика и героев. Именно они выра­зители норм и правил в проекции на личностное отношение к объекту внимания – лицу. ­ Автор-писатель искусно скрыт за этими оценками. Но неявно в контексте реализуется его индивидуально-личностное начало: способ­ность пойти на конфликтную ситуацию, сильные эмоции неприятия – осуж­дения, презрения, уничижения, отвращения.

Сила негативных эмоций выражается не только денотативно-сигнификативным значением имен-агентивов, «системой», но и «средой» – специфическим контекстуаль­ным окружением, графическими средствами. Лексика эмо­ционального характера, глаголы интенсивного речевого действия зареветь, закричать, взвизгнуть, переносное заскрежетать сопровождаются словами категории состояния, качества – злобно, в бешенстве, экспрессивные моди­фикации базовой модели – почти неразличимые из-за накала страстей бытийно-оценочные структуры, графические средства, удвоение и даже утроение согласных, актуализирующие воздействующую силу.

Отрицательные оценочные слова – характеризующие агентивы могут быть направлены на третье лицо, не-участника речевого акта. При этом слушающим может быть реальный собеседник, вступающий или нет в диалог с автором оценки, либо адресант (часто повествователь) ведет внутренний диалог о собственной системе ценностей. Именно в таких типах прагматиче­ских ситуаций актуализируется полифония персонажных голосов, оценка становится предметом, темой повествования, а диалог – симбиозом оценочных речей.

Так, иронически презрительное отношение Ивана к Катерине Ивановне выражается с помощью приписывания ей как источнику оценки альтернативного ценностного отношения в виде антонимической пары – спасительница – губительница: «– Ты ... ты об Катерине Ивановне? – Да. Спасительницей или губительницей ей Ми­теньки явиться? О том молить будет, чтоб озарило ее душу. Сама еще, видите ли, не знает, приготовиться не успела» [II, c. 318]. Сомнение во взаимоисключающей оценке (сама еще не знает) – ­мотив для негативного отношения Ивана, которое он пытается распростра­нить и на окружающих с помощью осложняющего элемента – видите ли. В процесс оценивания вовлечены субъект оценки и его собеседник – брат Алексей, безличная аудитория, входящие как слушатели в зону воздействующих интенций Ивана. Объект оценки (Катери­на Ивановна) выступает одновременно как су6ъект-автор самооценки – губительница («приводящая к гибели», «уничтожающая» [VI, c. 144]) или спасительница («избавительница от опасностей», «берегиня» [VI, c. 743]), что косвенно затрагивает и прагматические функции Дмитрия Карамазова – какой оценки, выраженной взаимоисключающими агентивами, он достоин. В этом сложнейшем симбио­зе оценок имплицитно содержится важнейшая тематическая линия романа.

Описанные прагматические ситуации употребления агентивов в функ­ции характеризации лица выражают динамику эмоционально-оценочного отношения, в реализации которого переплетаются рассказчик (моралист, агиограф) и персонажи в уникальной картине мира автора-Достоевского –неодобрение, порицание, осуждение, уничижение, презрение, возмущение рядом с редкими одобрением, похвалой, восхищением.

Особенно активны имена лица, выражающие оценку на крайних эле­ментах ее шкалы – очень плохо и очень хорошо. Оценка-возмущение (край­нее недовольство тем, что противно нравственному чувству) отражает вы­сокомерие в области социальных отношений («Я» выше других) и реализует­ся агентивами изверг, отцеубивец, подлец, преступница, пройдоха, убийца, враг, бесстыдник, притворщик, чудовище, шельма, негодяй, мерзавец, идиот, скотина, шушера с общими семами «мерзкий», «гнусный». Крайняя степень негативной оценки всегда эмоционально окрашена, отражает субъективные переживания говорящего и связана с проявлением гнева, ярости, негодования, злобы:

« – Митя! Митя! – слабонервно и выдавливая из себя слезы, вскричал Федор Павлович, – а родительское-то благословение на что? А ну прокляну, что тогда будет? – Бесстыдник и притворщик! – неистово рявкнул Дмитрий Федорович» [I, c. 103]. Здесь субъект оценки мотивирует неприятие и презре­ние несоответствием нравственного облика отца сыну (бесстыдство), несоот­ветствием слов и поступков старика Карамазова его истинным чувствам, убеждениям, намерениям (притворство).

« – Ах, какой вы, говорит, подлец (так и сказала!), какой вы злой, гово­рит, подлец! Да как вы смеете! Ушла в негодовании страшном»[I, c. 150].

Дмитрий Карамазов цитирует в диалоге с братом Алешей субъекта оценки – Катерину Ивановну, возмущенную моральной низостью и деграда­цией Дмитрия. Повтор чужой оценки и ее усиление прагматическим прилага­тельным злой («причиняющий сильную неприятность») [VI, c. 225] окрашивает оценку новыми тонами – восхищения ее автором. При этом происходят тончайшие изменения смысла в сложной прагматической ситуации, где субъект в диалоге оценивает третье лицо, которым сам же и является.

Агентивное имя подлец в речи Дмитрия Карамазова и других персонажей романа встречается в высшей степени регулярно, употребляясь как для автохарактеристики персонажей, так и для выражения отношения героев друг к другу (38 раз), особенно часто в речи Дмитрия Карамазова, который посто­янно применяет оценку подлец к самому себе.

Оценку-уничижение в пространстве художественных текстов Досто­евского передают агентивы, реализующие функции прагмемы: вор, воришка, бурбон, гад, подлец, преступник«, тварь, убийца с общими семами «под­лый», «противный», «ничтожный»,

Герои Достоевского часто безжалостны к себе, ибо предъявляют самые строгие требования к своим нравственным качествам, Их самооценка имеет обыкновение «зашкаливать», ибо «и днем, и ночью» его герои живут усиленно, слишком живут. Они страдают гипертрофией души» (Ю.И, Айхенвальд) [VII, c. 16]:

« – Стойте, – перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в комнате, – Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех – пусть уж так будет решено теперь – из всех я самый подлый гад» [II, c. 214].

Интенции самоуничижения, социально-этическая позиция «Я» ниже других» выражаются как непосредственная эмоциональная реакция героя на ситуацию всеобщего осуждения и собственных размышлений, ее категорич­ность реализуется даже стилистическим снижением агентива в ряду изверг – гад. Разговорное бранное изверг в значении «жестокий человек, мучитель» восходит к старославянскому «тот, кто выброшен, извергнут из человеческго общества». Устами героя автор выбирает еще более сниженный стилисти­ческий вариант в градуальном ряду: просторечное гад имеет бранный оттенок («мерзкий, отвратительный человек» (прост., презр.) [VI, c. 120], где мерзкий этимологи­чески восходит к мерзить – «вызывать отвращение», то есть степень само­уничижения возрастает и достигает максимума в сочетании с превосходной степенью прилагательного-аффектива «самый подлый»). В этом и последую­щем оценочном текстах Достоевский предстает как художник-максималист: «кипение духа» своих героев он «доводит до предельного градуса», они «по­едом едят свою душу» (Ю.И. Айхенвальд) [VII, c. 16].

Оценку-презрение, то есть чувство полного пренебрежения, крайнего неуважения к кому-либо в пространстве художественных текстов Достоев­ского реализуют агентивы трус, гетера, гад, голоштанник, сладострастник и др. с общими семами «отвратительный», «позорный», «гадкий». Пози­ции на социальной шкале «Я выше, а другой ниже», «Я» выше другого» в полной мере реализуют интенции неуважения субъекта оценки к объекту, отличаются пристрастным высокомерием, лексика агентивных имен демонстрирует бесцеремонность говорящего, давая и ему тем самым негативную оценочную характеристику: ­«Дмитрий Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына, и тот с ним пойдет-с, а чем он хуже меня-с? [I, c. 281]»

IIрагматическую функцию неодобрения реализуют агентивные имена дурак, егоза, знаток, насмешник, ревнивец, франт, эгоист, вор, дикарь, зачинщик, карьерист, кутила, мучительница и др. с общими оценочными семами в их семантической структуре «плохой», «неудовлетворительный», «дурной».

«Не знаю, как на других, но вид Мити nроuзвел на меня самое неприятное впечатление. Главное, он явился ужасным франтом, в новом с иголочки сюртуке [II, c. 389]».

У каждого персонажа Достоевского существует особая смысловая и оценивающая позиция по отношению к себе самому и к окружающим. Автор стремится показать, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого. Эта принципиальная особенность восприятия отражена в оце­ночном дискурсе персонажей.

Агентивы с мелиоративной семантикой характеризуют объект оцен­ки по следующим основаниям: по интеллектуальному уровню – умник, ум­ница, мудрец; по особенностям поведения – деятель, забавник, защитник, оберегатель, покровитель, предводитель, спаситель; по профессии, роду занятий – виртуоз, виртуозка, каллиграф, метр; по эстетическому призна­ку – королева, красавец, красавица, красавчик, nремилушка, раскрасавица; по нравственно-этическим качествам – ангел, благодетель, благодетельница, джентльмен, друг, приятель, рыцарь, филантроп, человеколюбец; по духов­иым свойствам – герой, избранник, праведница, провозвестник, проповедник, пророк, сокровище, талант, феномен, совершенство. Степень интенсивности выражаемого оценочного значения агентива эксплицирует динамику комму­никативно-прагматических намерений субъекта оценки – говорящего: одоб­рение - похвалу – восхищение.

Вершиной позитивной оценки лица является оценка-восхищение. Для выражения данной оценки в идиостиле Достоевского используются номинации ангел, гений, королева, праведница, пророк, провозвестник, совершенство, сокровище, счастливец, херувим, царица с общими семами в семантической структуре – «отличный», «идеальный», «превосходный».

В текстах Достоевского приятие – неприятие объекта оценки отличается мотивацией в коммуникативно-прагматических ситуациях неодобрения – порицания, одобрения – похвалы и, напротив, немотивированностью, неаргу­ментированностью в выборе агентивного знака в ситуациях «крайних» возмущения – осуждения, сопровождаемых презрением и уничижением, и вос­хищения – преклонения, пристрастности. В первых – возмущении – часто ис­пользуются стилистически сниженные, нетабуированные знаки, в последних – разговорные и книжные,

Выполняя функцию оценочного знака-коннотации, образные агенти­вы в идиостиле Достоевского отправляют его на поиски образных номина­ций, способных передать феноменальную сложность человеческой души читателю, поразить его и заставить сочувствовать и сопереживать любому человеку, который «до безумия любит страдание», и ему «кроме счастья ... так же точно и совершенно во столько же, необходимо и несчастье» (Ю.И. Айхенвальд) [VII, c. 18].

Традиционные языковые метафоры в художественных текстах Досто­евского характеризуют лицо по профессиональным качествам: артист; по внешнему облику: мумия / nерл; по интеллектуальным способностям: осел, пехтерь, колпак; по положению в обществе: солнце / червяк; по моральному критерию: поросенок, свинья, скот, скотина, лакей; по психическим осо­бенностям личности, проявляющимся в поведении, характере, – орел, сокол, попугай, петух, волк, медвежонок, змей, хамелеон, пиявка, крючок, тряпка, порох.

Оценивающий субъект ищет новые формы для аксиологической характеристики «приятия или неприятия» объекта-лица и находит их в тех ассоциа­тивно-образных связях, которые возникают при сопоставлении человека с окружающими его животными, птицами, явлениями природы, артефактами: «Реализм, господа, реализм действительной жизни! Я волк, а вы охотники, ну и травите волка» [II, c. 171]. Образный зооним волк относится к числу типичных русских мифологических образов и выступает как стереотипный образ жесткого и беспощадного хищника, признающего только силу, живу­щего и охотящегося в стае. Поэтому традиция предписывает признаки волка переносить либо на злого, жестокого, кровожадного человека, либо на голод­ного. Однако в употреблении Достоевского (устами Мити Карамазова) рече­вая аксиологическая семантика агентива не совпадает с языковой. Антитеза предикатных номинаций актуализирует у слова волк сему «невинная жертва». Образная автохарактеризация персонажа антитезно соотносится с метафорой охотники. Тем самым говорящий приписывает своим оппонентам коннота­тивный смысл «убийц». Целью высказывания является самооправдание субъекта оценки и воздействие на сферу эмоций как непосредственных собеседников, так и третьих лиц. Таким образом, лексема волк, узуально выражающая негативную коннотацию, меняет оценочный знак на противоположный (оценка – сопереживание) в контексте высказывания.

В высказывании «Я хоть и скупая, а бутылку nодам не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь!» [II, c. 30] актуализация семы «низшее растение» в слове гриб развивает коннотации «незначительный», «ничтожный», «худ­ший». В свою очередь, у слова князь актуализируются семы «предводитель», «вождь», что обусловливает появление коннотаций «важный», «особо значи­мый», «лучший». Контраст метафорических номинаций, создаваемый антите­зой коннотативных сем «ничтожный» – «важный», ориентирован на эмоцио­нальную сферу адресатов и демонстрирует полярные коммуникативные на­мерения аксиологического субъекта в выражении презрения одному собесед­нику и восхищения – другому. Со-противопоставляя объекты оценки, гово­рящий определяет их ценностную иерархию («Ты» ниже другого) в индивидуальной языковой картине мира.

Образные агентивы также отражают преобладание категорических не­гативных оценок в идиостиле Достоевского. Образность агентивных имен, реализующих вторичную номинацию, обусловлена их внутренней формой, которая демонстрирует функционально-семантическую связь производного значения с производящим (ассоциативную мотивацию) и определяет специфику употребления в интерпретации коннотатов.

ОЦЕНОЧНЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ С ПРЕДИКАТОМ – АГЕНТИВОМ

Личность у Достоевского изображается в процессе ее самосознания и самораскрытия, поэтому автохарактеризация персонажа регулярно манифестируется в ситуациях эгоцентрического типа – «Вы в одном сюртучке на таком холоде, а я вас задерживаю, видите, какой я эгоист! О, все мы эгоисты, Карамазов!» [II, c. 244] – с агентивом-прагмемой в позиции предиката. Автоквалификация субъекта речи в романе «Братья Карамазовы», например, отмечена нами в 60 случаях. Чаще всего личность выступает как критик собственных мыслей, поступков, морально-этических качеств. На­пример, собственное «Я» в рефлексивном дискурсе Грушеньки Светловой становится объектом мучительного самоуничижения: «А теперь я, Алеша, всю правду чистую тебе одному скажу, чтобы видел, какая я тварь! Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила: до того хотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел» [II, c. 35].­ Оцен­ка-самоуничижение обусловлена асимметрией морального статуса коммуникантов. Сила самопорицания за постыдные намерения реализуется бран­ным агентивом тварь («о подлом, мерзком человеке») и местоименным ин­тенсификатором.

Оценка самооправдание репрезентируется с помощью антитезы: «Вы убили, вы главный убивец и есть, и я только вашим приспешником был, слугой, Личардой верным, и по слову вашему это совершил»[II, c. 345]. Смердяков адресует свои инвективные намерения Ивану Карамазову в контра­стной оппозиции главный убивец – прuспешник («соучастник в чем-то неблаговидном» ).

Мелиоративная автохарактеризация отражает попытку ценностного самоутверждения личности. Как правило, среди агентивов в позиции преди­ката выступают слова молодец, Бог, рыцарь, реалистка и др.: «Ты думаешь, что я предложение хотел сделать? Нимало, просто отомстить хотел за то, что я такой молодец, а она не чувствует» [I, c. 150]. Оценочным основанием для Дмитрия Карамазова служит осознание своих достоинств, внутреннего мира (сенсорная оценка).

Именно агентивы в позиции предиката оценочно-предметных и лично-именных высказываний структурируют высказывание героя о самом себе, оценочно характеризуя персонажи, порождая прагматический эф­фект коммуникации.

Прием оценочной антитезы отличается универсальным способом авторепрезентации мира, демонстрирующим противоречивость впечатле­ний и ощущений Достоевского, его сомнения как в объективной, так и в субъективной истине. Специфическая черта антитезы в текстах – ироническая характеризация через отрицание с последующим сопоставлением: взаимодей­ствие эмотивного и ментального модусов. В качестве знаков лексического наполнения структуры антитезы выступают агентивы с характеризующей функцией и образные агентивы. Специфической чертой идиостиля писателя является то, что антитеза регулярно реализуется структурой предиката в оце­ночных высказываниях.

Разнообразие этой структуры отражает широчайший диапазон взаимо­действия синтаксического и лексического уровней языка: отрицательная ле­вая (-А) и положительная правая (+В) части противопоставления варьируются в зависимости от средств связи – конъюнктивных, дизъюнктивных, от семан­тики уступки, условия и т. д. В художественном тексте романа «Братья Кара­мазовы» обнаружены следующие структуры антитезы:

-А, а не + В: Я ему сейчас вот говорил: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты смерд» [II, c. 305];

Хоть он -А, но ...+В: Я знаю, ты хоть и зверь, а ты благородный, – тяжело выговорила Грушенькa [II, c. 137];

Пусть он +А, но -В: Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен): но он – сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть [I, c. 111];

Он +А, а я -В: Красива была она тем в ту минуту, что она благородная, а я подлец, что она в величии своего великодушия и жертвы своей за отца, а я клоп [I, c. 151].

Оценочные знаки членов антитезы в различных прагматических ситуа­циях варьируются, агентивы-прагмемы могут противопоставляться прагме­мам-прилагательным.

Если говорящий располагает положительным мнением о себе, то чужая отрицательная оценка приводит к развитию когнитивного диссонанса в сфере субъекта. Состояние диссонанса субъективно пережива­ется как дискомфорт, от которого персонаж стремится избавиться либо путем дискредитации чужого негативного мнения, либо введением нового оценоч­ного элемента: «Пани Агриппина, – закричал пан, – я рыцарь, я шляхтич, а не лайдак!» [II, c. 124] Высказывание отражает яростное сопротивление говорящего чужой негативной оценке лайдак, проявление оскорбленного болезненного само­любия и непомерного тщеславия. Когнитивный поиск субъекта представлен как ситуация выбора между противоположными оценочными смыслами, ко­гда говорящий настаивает на положительной номинации, предлагая ее как альтернативу негативной (конструкция «А, а не В»). Агентивные имена ры­царь («самоотверженный, великодушный и благородный человек» [VI, c. 679]) – лайдак («лодырь, негодяй, плут и гуляка» [VIII, c. 235]) вступают в отношения семантического противопос­тавления в составе предиката, формируя оппозицию сем «благородный» ­«бесчестный», «уважаемый» – «презренный». Апологетическая автохаракте­ризация субъекта вместе с тем воспринимается как недостоверная, ибо поло­жительный оценочный смысл агентива рыцарь вступает в конфликт со зна­чимым фоном коммуникации.

Широчайший диапазон характеризующих и образных агентивов доказывает универсальность Достоевского в отборе лексических репрезентантов оценки и их стилистической организации на синтаксическом уровне.

СТИЛЬ ДОСТОЕВСКОГО В РАМКЕ РУССКОЙ КАРТИНЫ МИРА

В текстах Достоевского нельзя не обратить внимание на слова, словечки и стилистические ходы, несущие особую функциональную нагрузку. К их числу относятся слова внезапности (словом вдруг ис­пещрены страницы сочинений Достоевского) и слова странности, не­обычности, знаки чрезмерности, словечко тут, актуализирующее повествование, слова природа и натура, слово идея, маркеры чужой речи, особенно дескать, слово nрей­дет и ряд других. К языковым «фаворитам» Досто­евского можно отнести также целые грамматические категории, та­кие, например, как категория неопределенности, некоторые модаль­ные значения и неагентивные конструкции. Действительно, в текстах Достоевского заметна также склонность автора к устранению агенса из субъ­ектной позиции. В них также широко представлено все поле неопре­деленности, в которое входят неопределенные местоимения, слова «кажимости» (как бы, как будто, будто, словно, точно, вроде, похоже, кажется, мерещится, чудится и под.), а также прилагатель­ные со значением неопределенности (неопределенный, неясный, смут­ный и др.). Характерно, что со словами странный, странно очень часто сочетаются классификаторы неопределен­ности как-то, что-то, какой-то и под., которые, впрочем, исключи­тельно широко употребляются у Достоевского и в других случаях. Слова странности и неопределенности, в свою очередь, часто объединяются с наречием вдруг. Таким образом, оказывается, что важ­ные для Достоевского смыслы обнаруживают тенденцию к совместной встречаемости.

Ниже мы остановимся на функциях двух категорий – неопределенности (признаковой и модальной) и неагентивности действия – в текстах Достоевского.

В рамках категории неопределенности нас будут интересовать прежде всего то-местоимения (особенно какой-то и как-то) и знаки модальной неопределенности (особенно как бы). Этот вид модально­сти – он основан на сравнении – мы будем условно называть «модальностью кажимости».

Указанные категории тяготеют друг к другу и часто входят в кон­текст внезапности. Приведем несколько примеров: «Ты не глуп, ­проговорил Иван, как бы пораженный, кровь ударила ему в лицо, – я прежде думал, что ты глуп. Ты теперь серьезен! – заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова» [II, c. 356]; «…воскликнула она вдруг точно как бы с каким-то вызовом» [II, c. 424].

Что можно сказать на основании этих немногих примеров? Прежде всего обращает на себя внимание, что знаки неопределенности в ряде случаев можно удалить без существенной потери в «денотативном» смысле высказываний. Сравним «как бы пораженный» и «пораженный». Предложение вдруг лицо его выразило как бы некоторую внезапную озабоченность может быть сокращено до: вдруг лицо его выразило озабоченность. Заметим, что в рукописных редакциях «Братьев Ка­рамазовых» знаки неопределенности встречаются реже. Они, следовательно, составляют принадлежность именно художественного текста. Как и другие стилистические приемы Достоев­ского (особенно метод «лишних слов»), они служат не сокращению текста, а его удлинению. Растянутость текстов Достоевского – это своего рода «судебные издержки», дань полифонии, судоговорению. Текст расширен за счет эмоциональных прений сторон, языковых игр, размышлений героев. В нем, однако, мало описаний. Поэтому растянутость текста не идет в ущерб его ди­намике, которая поддерживается очевидным преобладанием в нем совершенного вида глагола над несовершенным.

НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ ПРИЗНАКА

Для стиля Достоевского особенно характерно употребление неопределенных местоимений, относящихся к признаковым (предикатным) словам – глаголу, при­лагательному, наречию, а также производным от предикатных слов номинализациям. Неопределенные местоимения придают тексту семантическую открытость. В его пространстве есть огороженные, но невозделанные участки. Внут­ренняя незаполненность (неконкретизованность) – характерная чер­та текста Достоевского. Он апеллирует к слушающему, приглашая его к «независимому расследованию». Он обращает его внимание на то, что человеку трудно понять, на то последнее, чего никто не может ни достигнуть, ни постигнуть, на те смыслы, которые недоступны языку. Достоевский не берет на себя функции всевидящего автора. Проиллюстрируем это положение несколькими простыми примерами: «Поступок этот, да и весь... разговор со старцем как-то всех по­разили своей загадочностью и какой-то торжественностью» [I, c. 101]; «Сердце его было все время как-то особенно неспокойно» [I, c. 195].

Неопределенные местоимения указывают на особую, необычную разновидность признака, трудно уловимую и трудно определимую.

Неопределенные местоимения регулярно употребляются в ремарках, указывая на недоопре­деленность эмоций и мотивов, стоящих за рече­вым актом: «... – прошептала вдруг Lise каким-то нервным торопливым шепотом» [I, c. 271]; «... – как-то торжественно смотря, произнес Дмитрий Федорович» [I, c. 161]; «… – вы­крикивал он в болезненном каком-то восторге» [I, c. 200]; «Ты это про что? – как-то неопределенно глянул на него Митя» [II, c. 304]; «И она как-то злобно и вос­паленно засмеялась Алеше в глаза»; «… – как-то проскрежетала Лиза» [II, с. 300].

Достоевского считают тонким психологом. Между тем именно обращаясь к психологическому субстрату поведения своих героев и их речевых действий, Достоевский более всего употребляет слова неоп­ределенности: как-то, почему-то, зачем-то, какой-то, как бы и др. О глубинах человеческого Я не дано знать ни наблюдателю (хронисту), ни Другому, ни самому человеку.

За сознанием скрыто подсознание. Оно просматривается в семиотическом образе человека, лишая его определенности. Сравним, например, замеченную Алешей странную походку Ивана и странный перекос его плеч: «Почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет как-то раскачива­ясь и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже ле­вого» [I, c. 327].

В сознании героев Достоевского совмещено несовместимое – вера и неверие, знание и неведение, воля и «вольное хотенье», аскетизм и сладострастие. В нем соединены разные идеологии и взаимоисклю­чающие мысли. Ф. А. Степун назвал такой психологический феномен «оборотничеством». «Оборотничество» состоит в совмещении несовмести­мых вер и несовместимых мыслей. «В русской душе, – пишет Сте­пун, – есть целый ряд свойств, благодаря которым она с легкостью, быть может не свойственной другим европейским народам, становит­ся, – сама иной раз того не зная, игралищем темных оборотнических­ сил» [V, c. 850]. Состояния сознания героев Достоевского не могут быть опи­саны в однозначных терминах, и Достоевский это подчеркивает. Хро­нист отказывается определить состояние Ивана Карамазова в послед­нюю ночь перед отъездом: «Но мы не станем передавать течение его мыслей ... И даже если б и попробовали это передать, то было бы очень мудрено это сделать, потому что были не мысли, а было что-то очень неопределенное» [I, c. 340]. Но и тогда, когда эмоциональное состояние ощутимо, неопределимой остается его причина. Она скрыта под сознанием: «Не в тоске была странность, а в том, что Иван Фе­дорович никак не мог определить, в чем тоска состояла» [I, c. 328]. Он говорит себе: «Тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу» [I, c. 329]. При этом речь идет не о беспричинной «русской тос­ке», а о чувстве, вызванном вполне определенной причиной.

Рентгеновские снимки «живых душ» Достоевского неопределенны: они либо смазаны, либо двоятся. Психологический курс делает скач­ки, как на рынке ценных бумаг. Арифметические подсчеты дают сбои: дважды два оказывается то пять, то десять.

Достоевский редко пользуется образными средствами уловления ускользающих смыслов, избегая описаний и перифраз. Вместо этого он разбрасывает по тексту знаки, сигнализирующие о том, что при­знаковое слово (или сочетание слов) употреблено в каком-то особом, пока еще неуловимом смысле и эта специфичность признака много­значительна.

В самом общем виде можно утверждать, что неопределенные местоимения какой-то и как-то указывают на периферийные с точки зрения семантической иерархии, но релевантные для повествования признаки.

Семантическая открытость текста Достоевского хорошо согласуется с жанрами хроники и отчасти сказа. Хронист ведет «наружное наблюдение» за своими героя­ми. Он не может точно интерпретировать их внешние проявления ­– мимику, жестикуляцию, интонацию речи, выражение лица и даже поведение. Неопределенность внешнего нюанса (как-то странно посмотрел, как-то особенно раздражался и пр.) оборачивается неясно­стью того, что за ним стоит, а неопределенность выражения – неоп­ределенностью (таинственностью) содержания, маркированной наряду со словами «кажимости – как бы, как будто, словно и др., ак­центирующими «взгляд извне» на предмет повествования.

МОДАЛЬНАЯ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ: КАК БЫ

Как будто, будто, как бы, словно, точно, ровно – знаки «кажимости», субъективного впечатления, того, что показалось, привиделось. Модальность этого типа предполагает наличие наблюдателя. Наблюдатель может совпадать с объектом наблюдения. Такое употребление не является частым. Оно избегается, когда речь идет о чисто внешних проявлениях внутренних состояний (в глазах моих выразился как бы ужас). В текстах Достоевского особенно заметную стилеобразующую функцию приобретает как бы. Именно о ней пойдет речь ниже.

В ранних произведениях Достоевского как бы встречается редко, как будто – очень часто. В них царит модальность кажимости. Приведем таблицу соотношения модальных и семантических операторов в некоторых произведениях Достоевского:

Таким образом, в ранних произведениях Достоевского (1 – 9) как будто встречается в среднем 1 раз на 1,3 стр., а как бы – 1 раз на 3, 5 стр., в поздних (10 – 12), наоборот, как будто отмечено 1 раз на 6,5 стр., а как бы – 1 раз на 2,4 стр. Иначе говоря, в ранних произведе­ниях как будто употребляется в три раза чаще, чем как бы, а в поздних наоборот. Произошла своего рода инверсия.

Значение как бы (в отличие от будто и как будто) приблизилось к значению признаковой неопределенности, выражаемой неопределенными местоимениями какой­-то и как-то. Сравним их параллельное употребление у Достоевского: (Смердяков) «как бы с трудом ворочая языком» [II, c. 324] и (Лягавый) «... как-то грузно во­рочая языком, проговорил мужик» [II, c. 63]; (Митя) «все верил, что оно произойдет как бы внезапно, по вдохновению» [II, c. 48] и «... как-то вне­запно явилась необыкновенная уверенность, что она ему не отка­жет» [II, c. 69]. Сравним также: каким-то извиняющимся тоном и как бы извиняющимся тоном; ее манеры как-то изменились и ее манеры как бы изменились. В тех случаях, когда как бы не влияет на истин­ностное значение высказывания, оно аналогично значению неопреде­ленности признака, и – с другой стороны – как-то и какой-то, от­сылая к уловленному, но не уточненному нюансу, придают ему отте­нок «кажимости». Близость неопределенных местоимений и как бы подтверждается их частой совместной встречаемостью: «Какая-то как бы идея воцарилась в уме его – и уже на всю жизнь и на веки веков» [II, c. 46]; «Как бы новая какая идея осенила его» [II, c. 519]. Неопределенное местоимение какой-то указывает на неотчет­ливость содержания идеи, а как бы – на маргинальность нового умо­настроения относительно понятия идеи. Сравним также: «Ракитин этого не поймет, – начал он весь как бы в каком-то восторге» [II, c. 307]. Здесь как бы и какой-то практически дублируют друг друга: оба ука­зывают на особую разновидность восторга. Разница лишь в том, что как бы локализует ее на границе или даже за пределами «восторга», а какой-то помещает внутри этого понятия. Однако это различие не создает противоречия. Таким образом, неопределенность признака и значение как бы суть явления одного порядка: оба они увеличивают дистанцию между словом и денотатом. Оба являются семантическими операторами. Склонность Достоевского к употреблению неопределенных местоимений и как бы имеет общий источник.

Близость как бы к значению неопределенности признака ведет к ослаблению в нем истинностной оценки, сохраняющейся далеко не во всех контекстах. Как бы относится не к связке (носителю истинностного значения), а непосредственно к смыслу предиката. В отличие от как будто, как бы не выказывает тенденции к обособле­нию, оно, напротив, семантически тяготеет к предикату. Сравним: Петя как будто недоволен и Петя как бы недоволен. В первом предложе­нии как будто эквивалентно вводному слову кажется, выражающе­му модальность кажимости: Петя, кажется, недоволен. Во втором предложении такая замена невозможна. Как бы не стимулирует во­проса об истинности утверждения. Оно не приглашает ни к возраже­нию, ни к согласию.

Как бы обращает внимание на не совсем обычный, особый харак­тер признака: «Был он [Дмитрий Карамазов] мускулист, и в нем можно было угадывать значительную физическую силу, тем не ме­нее в лице его выражалось как бы нечто болезненное» [I, c. 97]. Как бы (совместно с неопределенным местоимением нечто) сигнализирует о том, что речь идет не столько о физическом заболевании, сколько о неком неспецифициро­ванном нездоровье духа. Сравним: лицо его было болезненным и лицо его было как бы болезненным.

Итак, как бы в приведенных контекстах – знак неполного соот­ветствия семантики предиката обозначаемому им явлению. Такой вид варьирования перемещает как бы от модальной неопределенности, предполагающей истинностную (вероятностную) оценку, в сторону семантической (концептуальной) приблизительности.

Значение семантической приблизительности, естественно, притяги­вает к себе зыбкие и нестабильные концепты, столь характерные для текстов Достоевского. Они-то и создают наиболее типичное для как бы окружение. Как бы легко сочетается со словами, выражающими размытые понятия, в периферийной зоне которых различительные черты сведены к минимуму. Например, курицу можно назвать как бы птицей, а кита – как бы животным или как бы рыбой.

Склонность к семантической нестабильности оборачивается для как бы неприятием слов с четким понятийным содержанием. Нельзя как бы написать письмо, как бы поступить в институт, как бы родить ребенка и пр. Утверждения о четко выраженных фактах ис­ключают как бы.

Итак, как бы ориентировано на размытые понятия. Неудивительно поэтому, что высказывания с как бы тяготеют к миру человека – его чувствам и внутренним состояниям, поведению, непосредственным реакциям – внешним и внутренним, адресованным и неадресован­ным действиям, интерперсональным отношениям и т. п. В текстах Достоевского как бы используется почти исключительно в описании микромира. Поэтому мы остановимся только на этом семантическом поле.

Употребление как бы в контексте микромира имеет некоторую специфику. Когда речь идет о человеке, наблюдаемое и фокус интере­са часто распределяются по разным планам – внешнему (плану вы­ражения) и внутреннему (плану содержания). Внешние симптомы дают возможность реконструировать или, точнее, интерпретировать соответствующий им психологический феномен. В тексте может при­сутствовать лишь один из этих двух терминов – внешний симптом (Иван как бы весь дрожал) или внутреннее состояние (Иван как бы ничего не понимал). Часто оба компонента объединены в одной номи­нации: Иван был как бы вне себя. На лице его выразилось как бы недоумение. Симптом и его интерпретация не отделены друг от друга.

Наконец, возможно разделение внешнего знака и его интерпрета­ции: «Старец... оглядел всех, как бы приветливо вызывая продолжить» [I, c. 88]. Как бы предваряет интерпретацию взгляда.

Отношения между внутренними состояниями и их внешними про­явлениями могут быть спонтанными (симптоматическими) и конвен­циональными (семиотическими), причем между этими двумя типами отношений не проходит четкой границы, свидетельством чего служит лицедейство актеров, равно как и повседневный театр друг для друга.

Естественные формы реагирования индивидуальны и могут вво­дить в заблуждение. Конвенциональные формы часто недостаточно социологизованы и не предполагают искренности. Проблема адекватности интерпретации поэтому важна в обоих случаях.

Достоевский пользуется двумя методами описания внутреннего мира человека – внешним, выполненным с позиций хрониста, и внутренним, исповедальным. В жанре хроники как бы употребляется очень часто, в исповеди – редко, но исповедальный текст помогает уяснить семантические операции, осуществляемые как бы.

Экскурсы во внутренний мир, сделанные извне, основываются на симптоматике поведения персонажей. Герои Достоевского редко при­держиваются социальных конвенций, которые бы вуалировали их ментальные и эмоциональные состояния. Тем не менее интерпретация внешних симптомов не восстанавливает полностью «психологический дискурс». Симптом, маркированный как бы, сигнализирует лишь о показавшейся на поверхности части айсберга: «Проговорив это, Смер­дяков, как бы измученный утомлением, глубоко перевел дыхание» [II, c. 326]; «Смердяков ... молчал, да и глядел как бы нелюбопытно» [II, c. 335]; «Но вдруг Иван как бы сдержал себя. Он стоял и как бы что-то обдумывал» [II, c. 320]; «Алеша ничего не ответил, точно и не слыхал; он шел подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шел машинально» [II, c. 41]; «Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое» [I, c. 342]. Интерпретация симптомов очень скудна сравнительно со стоящим за ним психологическим феноменом. Как бы служит знаком этого несо­ответствия. Оно придает следующему за ним слову многозначитель­ность. Сравним: он весь дрожал и он как бы весь дрожал. В первом пред­ложении речь идет о чисто физическом явлении, во втором – о сим­птоме психического процесса.

Однако еще важнее другое. В концепцию человека, вырисовываю­щуюся в творчестве Достоевского, входит идея автономности внут­ренней жизни, ее несогласованности (или неполной согласованности) с симптоматикой поведения. Любопытно, что даже у Дмитрия Кара­мазова – наиболее экстравертного и экспансивного из героев Досто­евского – «план выражения» весьма далек от «плана содержания». Рисуя его портрет, Достоевский подчеркивает несоответствие кажу­щегося действительному: Дмитрий казался «гораздо старее своих лет», был силен и мускулист, но в то же время имел болезненный вид. Далее читаем: «Довольно большие темные глаза навыкате смотре­ли хотя, по-видимому, и с твердым упорством, но как-то неопреде­ленно. Даже когда он волновался и говорил с раздражением, взгляд его как бы не повиновался его внутреннему настроению и выражал что-то другое, иногда совсем не соответствующее настоящей ми­нуте. «Трудно узнать, о чем он думает», – отзывались иной раз разговаривавшие с ним. Иные, видевшие в его глазах что-то задум­чивое и угрюмое, случалось, вдруг поражались внезапным смехом его, свидетельствовавшим о веселых и игривых мыслях, бывших в нем именно в то время, когда он смотрел с такою угрюмостью» [I, c. 97].

Скандалы, надрывы, истерики, исступление, трагические пережи­вания – а для героев Достоевского это почти обычные состояния ­– способствуют рассогласованию психологического дискурса и сопутст­вующих ему действий. В таких случаях описание естественно сдвига­ется в сторону «как бы». Рассмотрим поведение Снегирева на похоронах сына его Илюши: «За обедней Снегирев как бы несколько попритих, хотя временами все-таки прорывалась в нем та же бессознательная и как бы сбитая с толку озабоченность... Затем уже успокоился и стал смирно у изголовья с тупо-озабоченным и как бы недоумевающим лицом <...> Он смотрел на них [цветы], и как бы новая какая идея осенила его, так что о главном он словно забыл на минуту. Мало­-помалу он как бы впал в задумчивость…Но он как бы уже не понимал хорошо, что совершается...» [II, c. 519] и т. д.

Реакции Снегирева неадекватны. Интерпретации внешних симпто­мов, вводимые как бы, касаются поверхностного уровня сознания (озабоченность, недоумение, задумчивость и др.), рассогласованного с его глубинным слоем. Как бы маркирует разделяющее их расстояние.

Еще более существенна роль как бы в положении перед обозначе­нием чисто физических симптомов. Приведем пример. Иван вышел от Смердякова после их последнего разговора, разъяснившего обстоя­тельства убийства. Иван твердо решил сделать заявление если не прокурору, то суду: «Первые шаги он прошел бодро, но вдруг как бы стал шататься. «Это что-то физическое», – подумал он, усмехнув­шись. Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почув­ствовал в себе какую-то бесконечную твердость: конец колебаниям его, столь ужасно его мучившим все последнее время!» [II, c. 357] Как бы придает многозначительность невольному действию: оно транспо­нирует симптом в другой – психологический – план. Речь идет о внутренней неустойчивости. Иван неуверенно (с усмешкой) отвергает эту гипотезу. Проблема внутренней неустойчивости сильно волно­вала Достоевского.

Таким образом, физический симптом становится своего рода ико­ническим знаком психического явления.

Такого рода транспозиция возможна тогда, когда симптоматиче­ские действия непроизвольны. Желая увериться в подлинности своего просветления, Иван не пренебрег возней с пьяным мужиком: «Если бы не было взято так твердо решение мое на завтра, – подумал он вдруг с наслаждением, – то не остановился бы я на целый час при­страивать мужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что он замерзнет» [II, c. 358]. Но решение его было лишь как бы твердо взято. Действие, осуществленное «в доказательство», ничего не может доказать. Оно не симптоматично.

Итак, как бы, осуществляя транспонирующую функцию, употреб­ляется в контексте синтаксиса неуправляемых действий, о которых пойдет, речь ниже. Покажем эту связь на следующих примерах.

Дмитрий Карамазов спрашивает брата: «Алеша, говори мне полную правду, как перед Господом Богом; веришь ты, что я убил или не ве­ришь?.. Алешу как бы всего покачнуло, а в сердце его, он слышал это, как бы прошло что-то острое. – Полно, что ты... – пролепетал было он как потерянный. – Всю правду, всю, не лги! – повторил Митя. – Ни единой минуты не верил, что ты убийца, – вдруг вы­рвалось дрожащим голосом из груди Алеши, и он поднял правую руку вверх, как бы призывая Бога в свидетели своих слов... – Спасибо те­бе! – выговорил он [Митя] протяжно, точно испуская вздох после обморока...: Укрепил ты меня на завтра, благослови тебя Бог! Ну сту­пай, люби Ивана! – вырвалось последним словом у Мити» [II, c. 314]. Точно так же отвергает Алеша виновность Ивана («Не ты, не ты!»), добавляя: «Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, – по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своей волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению» [II, c. 320].

В приведенных фрагментах как бы осуществляет транспозицию внешних знаков и симптоматики поведения не столько в психологи­ческий, сколько в метафизический план: как бы уводит за пределы эмпирической реальности. Непроизвольный жест Алеши имеет сим­волический смысл. Отношения между видимым и действительным инвертируются: как бы становится знаком подлинного бытия.

Если, однако, жест был бы произведен намеренно (театрально) с расчетом на его восприятие и интерпретацию другим, то как бы в со­ответствующем высказывании могло бы указывать на ложность ин­терпретации. Предложение «он поднял правую руку вверх, как бы призывая Бога в свидетели истинности своих слов» [II, c. 315] могло бы описы­вать ситуацию лжесвидетельства. Как бы регулярно выражает при­творство при словах со значением ненамеренности, случайности дей­ствия: как бы случайно (невзначай, нечаянно, ненамеренно, непроиз­вольно, неумышленно, ненароком и т. п.).

Как бы может служить знаком обманчивости в ситуации сбоев в межличностном общении: как бы не слыша, как бы не слушая, как бы не видя как бы не обращая внимания и т. п.

В диалогических ремарках и комментариях к репликам как бы служит знаком подтекста, намека, скрытого смысла. Например, в разговоре Ивана со Смердяковым: «... и Смердяков фамильярно улыбнулся. «А чему я улыбнулся, сам, дескать, должен понять...», как бы говорил его прищуренный левый глазок»; «Смердяков стоял перед ним и как бы ждал: «А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?» [I, c. 332]

Итак, в повествовании от лица стороннего наблюдателя как бы выполняет в текстах Достоевского следующие функции: 1) оно служит знаком несоответствия или неполного соответствия внешнего симптома соотносительному ему психологическому феномену, существенно бо­лее сложному, чем интерпретирующая его дескрипция; 2) оно транс­понирует внешние симптомы в иной – психологический или метафи­зический – план, приравнивая следующее за ним слово к икониче­скому знаку или символу.

Теперь рассмотрим методику описания внутреннего мира человека, «изнутри». Достоевского в этом случае особенно интересует структура рефлектирующего сознания.

Анализ раздвоенного сознания дан в исповедальных текстах Дос­тоевского. В самих исповедаль­ных текстах как бы встречается редко, поскольку в них наблюдатель и наблюдаемый соединены в одном лице, а следовательно, нет особой необходимости противопоставлять внешнее впечатление (симптомати­ку) действительному состоянию сознания. Однако именно в испове­дальных текстах описано то внутреннее устройство (вернее, та неуст­роенность), которое вызывает к жизни как бы. Речь идет о распаде, расслоении сознания человека и рассо­гласованности разных его уровней, вследствие которой утрачивается целостность эмоциональных переживаний. Рефлексия ставит их под сомнение, но не убивает до конца: вместо чувств появляются как бы чувства. Специфика эмоционального состояния как бы выведена на­ружу.

Та же неоднозначность проскальзывает и во внутреннем мире положительных героев. Даже Алеша Карамазов, еще не выйдя из монастыря, говорит Лизе, что он не верит в Бога. Наиболее далекий от карамазовской «неистовой земляной силы», он вместе с тем ей не чужд.

Рассмотрим еще один контекст использования как бы у Достоевского, когда выраженное словом понятие более полноценно и определенно, чем его эмоциональные предпосылки. Отношение «понятие – денотат» складывается в пользу понятия. Приведем пример: «Приезд Алеши как бы подействовал на него [Федора Павловича] даже с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно заглохло в душе его» [I, c. 44]. Введение в высказывание как бы говорит о том, что нравственное пробуждение Федора Карамазова было поверхностным, кажущимся: как бы проснуться значит еще дремать или даже проснуться во сне.

Исповедальный текст, таким образом, проясняет одну из причин склонности Достоевского к употреблению как бы и некоторых других знаков «кажимости». Она коренится в его концепции внутреннего мира человека, «хамелеонности» его сознания, смешанности в душе человека добра и зла, безобразия и красо­ты. В таком мире утрачена подлинность. Поэтому почти ко всем де­финициям может быть предпослано как бы.

Наречная частица как бы вы­деляет в концепте не ядерные, а периферийные признаки, к которым может присоединять черты, данному понятию не свойственные.

Как бы сдвигает понятие, вторгаясь в соседние зоны. Если, напри­мер, кого-нибудь называют как бы мужем (или полумужем), то этим смещают понятие в сторону «возлюбленного» или «сожителя».

Нужда в операторах, осуществляющих семантический сдвиг, вы­звана обилием в природной и социальной жизни «неклассических», промежуточных явлений, сочетающих в себе черты разных категорий объектов и разных типов ситуаций.

Художественный мир Достоевского состоит почти исключительно из неклассических типов людей, неклассических идей и эмоций, не­классических ситуаций. Этим объясняется его пристрастие к семан­тическим операторам, «деклассирующим» понятия, а также к осуще­ствляющим сходную функцию словам «специфичности», таким как странный, особенный, необыкновенный, чрезвычайный и др.

Ф. А. Степун обратил внимание на заметное несоответствие между социальным статусом героев Достоевского и их «духовными обличе­ниями». Он писал: «Эта неувязка внутренних, душевно-духовных об­разов героев Достоевского с их более внешними социально-бытовыми обличиями проходит красной нитью через все творчество Достоевско­го. Его князья не вполне князья, офицеры не офицеры, чиновники тоже какие-то особенные, а гулящие женщины, как та же Грушень­ка, почти что королевы» [V, c. 860].

Достоевский демонстрирует недостаточность и поверхностность языковой таксономии человеческого мира, в том числе неадекват­ность социологизированной классификации людей тем прообразам, которые положены в основу творения. Специфика операций над се­мантикой в интересующем нас плане определяется не столько диало­гичностью романного слова, обремененного разноголосием, сколько недостаточностью обыденных концептов для описания жизненного континуума, в котором «идеал содомский переходит в идеал Мадонны; и обратно, среди Содома-то и начинает мелькать идеал Мадонны» [V, c. 861].

Достоевский видит глубокий разрыв между поведением человека и его нравственной сущностью.

Достоевский отрицает логические основания этики, т. е. возмож­ность выносить нравственный приговор, исходя из истинности фак­тических суждений. «Правда человека» у него не совпадает с «правдой о человеке».

Как бы приобретает в тексте Достоевского функцию семантического коэффициента – поправки к стандартным и статическим концептуальным системам при их приложении к яв­лениям жизни. Нужда в такого рода поправках была велика у До­стоевского в силу особой новизны его отношения к жизни и миру.

НЕУПРАВЛЯЕМЫЕ ДЕЙСТВИЯ

Перейдем теперь к другой характерной для стиля Достоевского черте – синтаксису неуправляемых действий, выхлопов «из глуби­ны». Эти порывы и прорывы чаще всего выражаются с помощью наречия вдруг: выхлопы происходят внезапно и для наблюдателя, и для самого героя. В один контекст с конструкциями, обозначающими неуправляемые действия, как видно из приводившихся выше примеров, входят знаки неопре­деленности и семантический оператор как бы. Неопределенность при­знака, модальность «кажимости», неагентивные конструкции, марке­ры внезапности очень часто употребляются совместно, взаимодопол­няя друг друга.

Стихийность поведения – одна из наиболее характерных черт персонажей Достоевского, положительных в том числе. Их «нутро» все­гда обнаруживает себя в неожиданных для них самих мыслях, дви­жениях, выкриках, поступках. «Природа» героев Достоевского об­служивается синтаксисом неуправляемых действий, представляющих героя то как орудие действия неведомых сил, то как место, в кото­ром разыгрываются драмы и мистерии, то как предмет, кем-то (или чем-то) куда-то влекомый. Персонажам Достоевского (или даже в них) что-то думается, ими что-то говорится, из них что-то вырывается, с их языка срываются и слетают признания, мольбы и покаяния. Их постоянно куда-то без удержу несет и заносит, в них что-то бушует, загорается и разгорается, их что-то обуревает. Действие превращается в событие: не человек совершает поступок, а с ним или в нем что-то совершается; не человек что-то делает, а с ним что-то делается: «Митя оскорбил ее [Катерину Ивановну] изменой до глубины души, и душа не простила. Минута же мщения слетела неожиданно, и все так долго и больно скоплявшееся в груди обиженной женщины разом, и опять-таки неожиданно, вырвалось наружу» [II, c. 427]. В мире Достоевского все чрезвычайно и происходит «по вдохнове­нию» – неизбежно, неожиданно, неудержимо, самопроизвольно: «Ракитин восклицал не напрасно. Скандал действительно произошел, неслыханный и неожиданный, все произошло «по вдохновению» [I, c. 117]; «(Катерина Ивановна) сама, до последней минуты, не зна­ла: расскажет она этот эпизод или нет и ждала какого-то вдохнове­ния» [II, c. 413].

В мире Достоевского действует принцип обманутого ожидания. Ге­рои делают не то, что хотят, их действия обратны намерениям, их проявления неожиданны для окружающих, равно как и для них са­мих. Например: «И вдруг он (Митя) совсем неожиданно для всех и, уж, конечно, для себя самого, бросился на стул и залился слезами»; [II, c. 109] «Митя опять nривскочил было с видимым намерением снова разразиться тирадой, но вышло другое. – Выпьем, пане! – оборвал он вдруг вместо речи. – Господи! А я думала, он опять говорить хо­чет, – нервозно воскликнула Грушенька» [II, c. 109]; «Дойдя до ворот своего дома и уже взявшись за ручку звонка, он (Иван) остановил­ся... Вдруг оп бросил звонок, плюнул и быстро пошел опять совсем на другой, противоположный конец города» [II, c. 321].

Прерывистость, незавершенность действия маркируется отглагольной частицей было. Например: «полетело было с языка его, но, к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое» [I, c. 331]; «И с этим словом, не дожидаясь позволения, вдруг сам повернул­ся и пошел было из зала. Но, пройдя шага четыре, остановился, как бы что-то вдруг обдумав, тихо усмехнулся и воротился опять на прежнее место» [II, c. 419].

Итак, действия героев Достоевского постоянно выходят из-под кон­троля. Синтаксис неуправляемых действий очень разнообразен. В его основе лежат безличные предложения, описывающие природные яв­ления или состояние среды, а также личные конструкции, в которых имя агенса занимает зависимую актантную позицию, субъект же обо­значает некую силу, владеющую человеком (или ее «представителя»). Этим же целям служат глаголы, уподобляющие поведение человека действиям вырвавшихся из-под контроля животных: понести, занести, залететь, закусить удила, разнуздаться, сорваться (с цепи), вырваться и пр. Все эти и другие средства обозначения неконтроли­руемых действий широко представлены у Достоевского. Даже тогда, когда речь идет о неподконтрольных состояниях психики, значение «минус-контроль» подчеркивается: «Ему (Ивану Карамазову) начало чувствоваться...» (вместо он почувствовал).

Приведем несколько примеров описания Достоевским неконтроли­руемых действий: «Только, Алеша, ужас я что говорю, а вовсе не говорю, об чем надо? Ах, само говорится» [II, c. 291]; «Но глупый дьявол, который подхватил и нес Федора Павловича на его собственных нервах куда-то все дальше и дальше в позорную глубину, подсказал ему это бывшее обвинение» [I, c. 123]. Рассмотрим также описание разговора, положившего начало «дого­ворным» отношениям между Иваном Карамазовым и Смердяковым: «Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» – полетело было с языка его (Ивана), но, к величайшему его удивлению, слетело с язы­ка совсем другое: – Что, батюшка спит или проснулся? – тихо и смиренно проговорил он себе самому неожиданно и вдруг, тоже со­всем неожиданно, сел на скамейку» [I, c. 331]. Такая же нечаянность произошла и на следующий день: «Когда уже он (Иван) уселся в та­рантас, Смердяков подскочил поправить ковер. – Видишь... в Чер­машню еду... – как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича, опять как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нерв­ным смешком» [, c. 345].

Стихийность характеризует поведение даже достаточно сдержан­ных положительных героев, таких как Алеша Карамазов: «Я это понимаю, – вдруг брякнул Алеша. – Быдто? И впрямь, стало быть, ты это понимаешь, – с злорадством проговорил Ракитин. – Ты это­ нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание... Ты сам Карамазов вполне – стало быть, значит же что-нибудь порода и подбор. По отцу сладострастник, по матери юродивый. Чего дро­жишь? Аль правду говорю?» [I, c. 112]. Так в нечаянном слове обнару­живается в Алеше карамазовская кровь.

Оказывается все же, что братья Карама­зовы, столь глубоко идеологизированные, рождены не от идеи, а от Федора Павловича, унаследовали его природу (или породу), при­чем, как проницательно заметил Смердяков, с наибольшей полнотой она выразилась в самом «идейном» из братьев – Иване. Природа как раз и проявляет себя в неуправляемых действиях.

При таком мироощущении жизнь представляется не как движение к цели, а как стихийный поток, несущий человека в неведомом направлении и гро­зящий катастрофой, но, думает человек: «Авось пронесет».

Стихия несет героев Достоевского не вдаль, а скорее вниз. Тема падения постоянно звучит в романах Достоевского. Катерина Ивановна говорит о Дмит­рии, что он не ушел от нее твердым шагом, а «полетел с горы». Капитан Снегирев имел вид человека, «решившегося полететь с горы»; Алеша «начал лепетать как будто полетев с крыши».

Вдохновение, влечет героев Достоевского не ввысь, а вниз. Когда падают, боятся разбиться о дно, но, когда летят в бездонную пропасть, страх и наслаждение вызваны движением без достижения. Дмитрий Карамазов говорит брату Алеше: «Испытал ты, видел ты во сне как в яму с горы падают? Ну так я теперь не во сне лечу. И не боюсь, и ты не бойся. То есть боюсь, но мне сладко. То есть не сладко, а восторг. <…> Потому что, если уж полечу в бездну, то так-таки прямо головой вниз и вверх пятами» [I, c. 141].

Полет вниз – это падение и вдохновение, ужас и наслаждение, от­чаяние и отчаянность. Движение вниз стало, подобно движению ввысь, безграничным. Перед человеком и в самом человеке разверзся беспредел. Герои Достоевского не удерживаются на краю. Герои Достоевского бессильны перед Силой. Они срываются и летят в бездну. Прокурор говорит на суде: «...мы натуры широкие, ка­рамазовские, ...способные разом созерцать обе бездны, бездну над на­ми, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного падения» [II, c. 435]. И хотя истинно бездонны небеса, дно всегда внизу. Понятие бездны ассоциируется с низом. Не прочитав пьесы Горького «На дне», можно быть уверенным, что в ней речь идет о низах, а не о верхах общества. «Бездна над нами» – это запрокинутое к небесам «дно», сублимированный низ, одухотворенная природа. Достоевского не интересует режим эволюционного развития. Путь человека имеет кульминационный момент, в который происходит нравственный пере­ворот: бездна под ногами превращается в бездну над головой.

Нравственный перево­рот становится жизненной целью «нецелеустремленных» героев Дос­тоевского. Переворот предполагает столкновение и борьбу сил, дейст­вие и противодействие. У Достоевского они никак не могут прийти в равновесное состояние. Человек Достоевского – бунтовщик. Он отвергает правила, законы, нормы и да­же сами основания бытия. Язык выводит внутренние силы вовне и приводит их в столкновение с человеком. Если действующая сила не идентифицируется, т. е. не получает названия, то такая ситуация описывается безличными предложениями.

Герои Достоевского не властны над своими идеями, жизненно важные проблемы решаются не ими, а в них. Такая позиция Ивана Карамазова отчетливо проявляется в его разговоре со старцем Зосимой: «В вас этот вопрос [о бессмертии ду­ши] не решен, и в этом ваше великое горе, ибо он настоятельно требу­ет разрешения. – А может ли быть он во мне решен? Решен в сто­рону положительную? – продолжал странно спрашивать Иван Федо­рович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца. – ­Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца: и в этом вся мука его» [I, c. 101].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Руссоистская проблема природного человека – l'homme de lа nature et d la verite, перенесенная на русскую почву, равно как и вопрос о lа nature de l'homme – природе человека и о la verite de l'homme – правде человека, занимает одну из центральных позиций в творчестве Дос­тоевского. Важно подчеркнуть, что именно эта концепция Достоевского в значительной мере определяла выбор средств для описания «феномена человека», среди которых особую значимость приобрели неагентивные конструк­ции, ставящие акцент на естественных проявлениях личности, а также предикаты как выразители четкой оценки внутреннего мира персонажа им самим, автором или другими героями романа.

Итак, в текстах Достоевского стилеобразующую функцию выпол­няют профилирующие черты русского языка, отражающие некоторые свойства национального характера и менталитета. Достоевский как бы раскрыл дух русского языка. Он отдался его стихии, слился с его природой, придал его типологически важным свойствам эстетическую значимость. Открытость, незавершенность русской речи он обратил в неразгаданную тайну своего текста.

Есть писатели, укрощающие или украшающие язык, покоряющие его стихию, дающие образцы отточенной, рафинированной прозы. Это мастера.

Но есть и другие писатели: сама суть их творчества соответствует сути и стати языка. Точно так же, как мысль Достоевского развивалась сама собой и сама себе противоречила, язык нашептывал ему свои любимые слова и словечки, разбрызгивал знаки неопределенности, расширяющие семантическое пространство текста. Язык подсказывал ему свои излюбленные конструкции для описания поведения и внутреннего мира человека. Путь, приведший Достоевского к свободному и естественному самовыражению, не был прост. Он шел через преодоление власти «натуральной школы», романтизма, сатирической прозы, публицистики, этностилизации и др. Реминисценции этих влияний ощутимы и в его зрелой романной прозе, особенно в речи персонажей.

Русский язык был для Достоевского судьбой, той судьбоносной си­лой, которая формировала его стилистику. «Человек, который врас­тает в некий язык, находится на протяжении всей своей жизни под влиянием своего родного языка, действительно думающего за него... В этом смысле родной язык является судьбой для каждого человека, а язык народа – судьбоносной силой для сообщества» [V, c. 869], – писал Вайсгербер. Достоевский вполне осознавал роль родного языка в концептуализации действительности. Слияние со стихией языка, придание ей эстети­ческой ценности возможно лишь для гениального писателя, ибо «гений, как природа, творит бессознательно» [V, c. 869] (Кант).

Достоевский стал для всего мира самым полным, самым сильным, самым ярким выразителем русского духа. Писатель воплотил его в образах и сам явился его живым воплощением. В лице Достоевского, таким образом, произошло вступление русской духовной стихии как могущественной и равноправной силы в общий круг мировой культуры.

Использованная литература:

1. Достоевский, Ф. М. Братья Карамазовы: роман /Ф. М. Достоевский; вступ. ст. Б. С. Рюрикова. – М.: Правда, 1985. – 400 с. – (в 2 т.; т. 1).

1. Достоевский, Ф. М. Братья Карамазовы: роман /Ф. М. Достоевский; вступ. ст. Б. С. Рюрикова. – М.: Правда, 1985. – 528 с. – (в 2 т.; т. 2).

1. Степанов, Ю. С. Имена, предикаты, предложения (семиологическая грамматика) / Ю. С. Степанов, под ред. Ю. Н. Караулова. – Изд. 2-е, стереотип. – М.: Эдиториал УРСС, 2004. – 360 с. – ISBN 5-354-00571-x.

1. Арутюнова, Н. Д. Логический анализ языка: Образ человека в культуре и языке / Н. Д. Арутюнова, И. Б. Левонтина. – М.: Индрик, 1999. – 424 с. – ISBN 5-85759-091-4.

1. Арутюнова, Н. Д. Язык и мир человека / Н. Д. Арутюнова. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Языки русской культуры, 1999. – 896 с. – ISBN 5-7859-0027-0.

1. Ожегов, С. И. Толковый словарь русского языка: 80000 слов и фразеологических выражений /С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова; Российская АН; Российский фонд культуры. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: АЗЪ, 1994. – 928 с. – ISBN 5-85632-005-0.

1. Козленко, П. В. Агентивные имена как средство выражения оценочных значений в идиостиле Федора Михайловича Достоевского: автореф. дис. на соиск. ученой степ. /П. В. Козленко. – М.; 2004. – 24 с.

1. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. /В. И. Даль. – М.: Русский яз., 1989. – 4 т. – ISBN 5-200-00748-8.

Т. 2: И – О /В. И. Даль. – 1989. – 779 с.: ил. – ISBN 5-200-01276-7.

Содержание: