Фридрих Ницше: мученик познания

Фридрих Ницше : мученик познания Он одинок и лишён всего , кроме свои х мыслей : что удивительного в том, что он часто нежится и лукавит с ними и дёргает их за уши ! — А вы , грубияны , говорите — он скептик . Из посмертно опубликованных рук описей 1. Несостоявшийся «профессор» Сначала краткое curriculum vitae в беглом наброск е самоизложения : « Vita. Я родился 15 октября 1844 года на поле битвы при Лютцене . Перв ым услышанным мною именем было имя Густав а Адольфа . Мои предки были польские дворян е (Ницки ); должно быть , тип хорошо сохранилс я вопреки трём немецким «матерям» . За гран и цей меня обычно принимают за поляка ; ещё этой зимой я значился в списке иностранцев , посетивших Ниццу , comme Polonais. Мне говорят , что моя голова встречается на пол отнах Матейко . Моя бабушка принадлежала к шиллеровско-гётевскому кругу в Веймаре ; её бра т у наследовал место Гердера на посту генерал-суперинтенданта в Веймаре . Я име л счастье быть воспитанником достопочтенной Ш ульпфорты , из которой вышло столько мужей (Клопшток , Фихте , Шлегель , Ранке и т . д ., и т . д .), небезызвестных в немецкой литерату ре . У на с были учителя , которые оказали бы (или оказали ) честь любому ун иверситету . Я учился в Бонне , позже в Л ейпциге ; старый Ричль , тогда первый филолог Германии , почти с самого начала отметил меня своим вниманием , 22-х лет я был с отрудником «Центральной литерат у рной газеты» (Царнке ). Ко мне восходит основание филологического кружка в Лейпциге , существующег о и поныне . Зимой 1868/69 г . Базельский универси тет предложил мне профессуру ; я даже не был ещё доктором . Вслед за этим Лейпциг ский университет присудил мне ст е пень доктора весьма почётным образом : без какой-либо защиты , даже без диссертации . С пасхи 1869 по 1879 г . я жил в Базеле ; мне пришлось отказаться от моего немецкого поддан ства , так как , будучи офицером (конный арти ллерист ), я не смог бы отклоняться от с л и шком частых призывов па службу , не нарушая своих академических обязанностей . Тем не менее я знаю толк в двух видах оружия : в сабле и пушках — и , возможно , ещё и в третьем ... В Базе ле , несмотря на мою молодость , всё шло как нельзя лучше ; случалось , в особе н ности при защитах докторских диссертаций , что экзаменующийся был старше экзаменатора . Большой милостью , выпавшей мне на долю , оказалась сердечная близость между Якобом Буркхардтом и мною — несколько необычный факт для этого весьма чурающегося всякого обще н ия мыслителя-отшельника . Ещё большей милостью было то , что у меня с самого начала моего базельского существовани я завязалась теснейшая дружба с Рихардом и Козимой Вагнерами , которые жили тогда в своём поместье Трибшен , возле Люцерна , сл овно на каком-то ос т рове , отрешённ ые от всех прежних связей . Несколько лет делили мы между собой всё великое и малое ; доверие не знало границ . (Вы на йдёте в седьмом томе Собрания сочинений В агнера «послание» , опубликованное им мне по случаю «Рождения трагедии» .) С этого моме н та и впредь я познакомился с большим кругом интересных людей (и «людин ь» — Menschinnen), в сущности почти со всем , чт о растёт между Парижем и Петербургом . К 1876 году здоровье моё ухудшилось . Я провёл тогда зиму в Сорренто с моей давнишней подругой бароне с сой Мейзенбуг («В оспоминания идеалистки» ) и симпатичным доктором Рэ . Состояние не улучшалось . Крайне мучитель ная и цепкая головная боль истощала все мои силы . С годами она нарастала до пика хронической болезненности , так что год насчитывал тогда для меня д о 200 юдольных дней . Недуг должен был иметь ис ключительно локальную причину ; о какой-либо не вропатологической подоплёке нет и речи . Я никогда не замечал за собою симптомов душ евного расстройства , даже никакого жара , никак ой обморочности . Мой пульс был тог д а столь же медленным , как пульс пе рвого Наполеона (=60). Моей специальностью было : в течение двух-трёх дней напролёт с соверше нной ясностью выносить нестерпимую боль cru, vert, со провождаемую рвотой со слизью . Распространили слух , будто я в лечебнице для д ушевнобольных (и даже умер там ). Нет большего заблуждения . Зрелость моего духа п риходится как раз на это страшное время ; свидетельство — «Утренняя заря» , написанная мною в 1881 году , когда я пережил зиму невообразимо плачевного состояния , оторванный от вр а чей , друзей и родных . Книга служит для меня своего рода «динамометро м» : я сочинил её с минимумом сил и здоровья . С 1882 года дела , разумеется весьма медленно , начали снова поправляться : кризис был преодолён (мой отец умер очень молодым , как раз в том возр а сте , в котором я сам был ближе всего к смерти ). Я и сегодня нуждаюсь ещё в кра йней осторожности : ряд условий климатического и метеорологического порядка оказывается непреме нным . Вовсе не выбором , а неизбежностью яв ляется то , что я провожу лето в Верхне м Э н гадине , а зиму — на Р ивьере ... В конце концов болезнь принесла м не величайшую пользу : она выделила меня ср еди остальных , она вернула мне мужество к себе самому ... К тому же я , сообразно своим инстинктам , храброе животное , даже мил итаристическое . Долгое со п ротивление слегка озлобило мою гордость . — Философ л и я ? — Но что толку из этого !..» Остаётся добавить , что к автору этого п исьма (этой жизни !) Фридриху Вильгельму Ницше — пасторскому сыну , профессору классической филологии Базельского университета и преп о давателю греческого языка Базельског о педагогиума и потом уже , до последних минут сознательной жизни , одинокому и « безродному » скитальцу — как нельзя лучше подходит рассказанная им самим в книге о Заратустре притча о трёх превращениях духа : «как дух ст анов ится верблюдом , львом верблюд и , н аконец , младенцем лев» . Начало было ослепитель ным : «старый Ричль ... отметил меня своим вни манием» . Сказано более чем скромно . Вот от рывок из письма Ричля , рекомендующего на д олжность профессора ... ещё студента : «Среди сто л ьких молодых дарований , развившихся на моих глазах в течение 39 лет , я не знал никого , кто в столь раннем воз расте обладал бы такой зрелостью , как этот Ницше . Если ему суждено долго прожить — дай ему Бог этого ! — я предсказы ваю , что однажды он займёт веду щ ее место в немецкой филологии . Сейчас ему 24 года : он крепок , энергичен , здоров , силён телом и духом ... Здесь , в Лейпциге , он стал идолом всего молодого филологиче ского мира . Вы скажете , я описываю Вам феномен ; что ж , он и есть феномен , и притом нисколько не в ущерб сво ей любезности и скромности» . И ещё : «он может всё , чего он захочет» . Хотения на этом — начальном — отрезке жизненного пути вполне совпадали ещё с академически ми представлениями о карьере ; тон задавала респектабельная imago учёного-специалист а , не нарушаемая покуда тревожными сигналами будущ ей imago « верблюда » , он и в самом деле мог всё , чего хо тел , этот чудо-мальчик и «канон ир 21-й батареи конного подразделения полевой артиллерии» , смогший в один п риём — двумя-тремя статьями — взять штур мом ре шающие высоты классической науки о древностях . Но — «милый друг , tant de bruit pour une omelette?» (столько шуму из-за одного омлета ?) (Письмо к Э . Роде от 1 — 3 февраля 1868 r.), а между тем ничего , кроме «омлета» , и н е требовала от своих воспитанников б е змятежная академическая судьба , посетовавшая однажды устами берлинского академика Дюбуа-Р еймона на Фауста , который предпочёл женитьбе на Гретхен и университетской профессуре ... рискованные приключения и в общем досадную несолидность . К несолидности — можн о сказать со всей уверенностью — эт а душа была предрасположена отроду ; представи ть себе Фридриха Ницше этаким «новым Ричл ем» , доживающим до почтенной седины и углу блённо толкующим в окружении учеников какой-н ибудь ещё один « источник » , — картина не менее нес уразная , чем семейная фотография доктора Фаус та с женой (Гретхен ?), детьми и внуками ; в письме , отправленном Якобу Буркхардту 6 январ я 1889 г . из Турина на четвёртый день посл е начавшейся эйфории , стало быть уже « оттуда » , ситуация по лучит головокружительно -« деловое » разъяснение , где « сумасшедшему » — этой пос ледней и уже сросшейся с лицом маске Ницше — удастся огласить буквальную мотиваци ю случившегося : «Дорогой господин профессор , в конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базе льским профессором , нежели Богом ; но я не осмелился зайти в своём личном эг оизме так далеко , чтобы ради него поступит ься сотворением мира» . Понятно , по крайней мере в ретроспективном обзоре , что всё до лжно было зависеть от сроков появления на сцене « искуси теля » ; в этом случае их оказалось двое ; все предсказания и надежды старого Р ичля обернулись химерами в момент , когда ю ный студиозус впервые раскрыл том мало из вестного ещё и не пользующегося решительно никаким доверием в университетских кругах философа Шоп енгауэра . «Я принадлежу к тем читателям Шопенгауэра , которые , прочитав п ервую его страницу , вполне уверены , что он и прочитают все страницы и вслушаются в каждое сказанное им слово ... Я понял его , как если бы он писал для меня» . О твлекаясь от всего , что мо г бы вычитать из сочинений родоначальника европейск ого пессимизма этот многообещающий вундеркинд филологии — а вычитал он из них ро вно столько , сколько хватило ему впоследствии для уличения недавнего кумира в фабрикац ии фальшивых монет , — одно оказалось ус в оенным сразу же и бесповоротно : вкус к маргинальности , исключительности , уникал ьности . Едва ли , впрочем , дело ограничивалось здесь чтением в обычном смысле слова ; Ш опенгауэр был не столько прочитан , сколько вчитан в жизнь и судьбу , вплоть до катастрофичес к их изменений в её т емпе и ритме — «кто пишет кровью и притчами , — скажет Заратустра , — тот х очет , чтобы его не читали , а заучивали наизусть» ; можно было бы уже тогда позволи ть себе некоторые рискованные догадки о т ом , чем бы мог стать так заученный наизуст ь автор «Мира , как воли и представления» с его неподражаемо ядовитым презрением к «профессо рской философии профессоров философии» в жизн енных судьбах этой родственной ему души . В стреча с Рихардом Вагнером в ноябре 1868 г . оказалась решающей ; маргинальност ь , ис ключительность и уникальность предстали здесь воочию , in propria persona; это была сама персонифицированная философия Шопенгауэра , и — что важнее всего — персонифицированная не через почт енные отвлечённости «четвероякого корня закона достаточного осно в ания» , а в ге ниальной конкретизации 3-й книги 1-го тома « Мира , как воли и представления» , т . е . ч ерез музыку , этот единственный по силе адекватности синоним « мировой воли» . Пот рясение , несмотря на разницу в возрасте , б ыло обоюдным : 56-летний композитор едв а ли не с первой встречи расслышал в св оём 25-летнем друге героические лейтмотивы ещё не написанного «Зигфрида» : «Глубокоуважаемый друг !.. Дайте же поглядеть на Вас . До си х пор немецкие земляки доставляли мне не так уж много приятных мгновений . Спасите мо ю пошатнувшуюся веру в то , что я , вместе с Гёте и некоторыми д ругими , называю немецкой свободой» . Понятно , чт о такой призыв мог быть обращён именно ко « льву » , и более чем понятно , каким разрушительным иск усом должен был он откликнуться в « молодом льве » (впе чатление Пауля Дёйссена , школьного друга Ницше , относящееся к этому периоду ), « льве » , всё ещё п рикидывающемся « верблюдом » во исполнение заветов науки . Попадан ие оказалось безупречным во всех смыслах : спасти веру в « немецкую своб оду » , и не чью-либо , а веру творца «Тристана» и «Мейстерзингеров» , и не просто творца , а творца непризнанного , гонимого , третируемого , всё ещё божественного маргинала и отщепенца в культурной табел и о рангах XIX в . (будущий разрыв с Вагнер ом символически совпадёт с ритуалом канониза ц ии байрейтского принцепса и торж ественным внесением его в реанимационную миро вой славы — не без решительного и па радоксально-коварного содействия его юного апосто ла ), — всё это не могло не вскружить голову . Прибавьте сюда ещё и то , что в « молодом льве » , те рзающемся своей блистательной «верблюжестью» , сидело самое главное действующе е лицо , настоящий протагонист всей этой жи зни , не сходящий со сцены даже и тогда , когда вконец совращённые им прочие её участники все до одного очутились в ба зельской , а потом и в иенской л ечебнице для душевнобольных , и продолжающий в плоть до физического конца , но уже на опустевшей сцене разыгрывать действительное на этот раз «рождение трагедии из духа музыки» , — музыкант . Музыкант не только в переносном , но и в прямом смысле слова : автор мно жества музыкальных композиций и песен , об одной из которых как-то «весьма благосклонно» отозвался Лист ; несравненный импровизатор — уже много спустя , после разрыва отношений , Козима Вагнер будет с удивлением вспомин ать фортепианные фантазии «пр о фессора Ницше» , а Карл фон Герсдорф , школьный друг , рискнёт утверждать , что «даже Бетховен не смог бы импровизировать более захватыва ющим образом» , — переносный смысл , впрочем , оказался здесь более решающим , чем прямой : давнишняя мечта романтиков , волшебн а я греза Давидсбюндлеров о сращении сл ова и музыки , высловлении музыки — и не в подражательном усвоении внешних красот , а по самому существу и « содержанию » — обрела зде сь едва ли не уникальную и , во всяком случае , шокирующую жизнь ; «если бы богине Музыке , — так означено это в о дном из опубликованных posthum афоризмов времён «За ратустры» , — вздумалось говорить не тонами , а словами , то пришлось бы заткнуть себе уши» . Скажем так : в этом случае ей и не приходило в голову ничего другого ; первое — хотя и официаль н о-с держанное , но уже камертонно-загаданное наперёд — затыкание ушей произошло с выходом в свет посвящённой , формально и неформально , Рихарду Вагнеру книги «Рождение трагедии и з духа музыки» (1872). «Невозможная книга» — т акой она покажется самому автору с п устя 15 лет ; такой она показалась больши нству коллег уже по её появлении . Виламови ц-Мёллендорф , тогда ещё тоже один из прете ндентов на « первое место » , удосужился написать специальное оп ровержение ; Герман Узенер счёл уместным назва ть книгу «совершенной чушь ю» и позвол ить себе такой резолютивный пассаж перед своими боннскими студентами : «Каждый , кто напи сал нечто подобное , научно мёртв» ; даже « старый Ричль » не удержался от по-отцовски мягкой журьбы в адрес своего любимца : «остроумное похмелье» (geistreiche Sc hwiemelei). Хуже обстояло с делами универ ситетскими : студенты-филологи сорвали своему идолу зимний семестр 1872/73 г .; можно догадаться , чем шокировала эта дважды в столь различных смыслах «невозможная книга» . Едва ли реша ющую роль играла здесь виртуозная лёгкость (ну да , импровизационность !) исполнения , ещё меньше должна была смущать резкость оценок в связи с Сократом (« декадентом » ) и вообще «сок ратической культурой» . Ф . Ф . Зелинский отвёл в своё время эту причину тонким напоми нанием о так называемой Pruge lknabenmethode, распростран ённой как раз среди немецких филологов , ко гда учёному дозволяется в целях своеобразной профессиональной релаксации избирать себе ка кого-нибудь героя древности в качестве « мальчика для битья » . Такого Сократа — кого угодно — автор у «Рождения трагедии» простили бы ; непро стительным оказалось другое : нарушение классическ их единств , где афинская древность врывалась в злобу дня , где ликующе-кровавое шествие бога Диониса переносилось из мифической Фракии в современность , где — короче гов о ря — кончалась наука о почв е и судьбе и дышали сами почва и судьба . «Я нарушаю ночной покой , — так будет сказано впоследствии , хотя и в св язи с другой книгой , но всё ещё и всегда и в этой связи . — Во мне е сть слова , которые ещё разрывают сердце Бо гу , я — r endez-vous опытов , проделываемых на высоте 6000 футов над уровнем человека . Вполне достаточно , чтобы меня «понимали» немцы ... Но бедная м оя книга , как можешь ты метать свой же мчуг — перед немцами ?» Это уже рык « льва » , изготовивш егося к последнему прыжку в « Kinderland» — « страну детей » , пятнадцатилетием раньше дело шло вс ё ещё о втором — промежуточном — пр евращении ; «ибо истина в том , — так ск ажет Заратустра , — что ушёл я из дома учёных , и ещё захлопнул дверь за собо ю» . Одного вагнеровского восторга («Я не ч итал ничего более прекрасного , чем Ваш а книга» ) оказалось вполне достаточно , чтобы перевесить внутренний разрыв , — внешне мас карад « профессуры » продлится до 1879 г . и оборвётся ... по сост оянию здоровья ; впрочем , когда в начале 80-х гг . здоровье временно ул учшится и встанет вопрос о « трудоустрой стве » , университет займёт уже жёсткую позицию отказа . «И когда я жил у них , я жил над ними . Поэтому и невзлюбили они меня» . Сомневаться на этот счёт не приходится ; но вот что интересно : « научно-мёртвое » «Рождение траг едии» оказалось книгой в о всех смыслах эпохальной , скажем так : не в последнюю очередь и научно-эпохальной . Эта мастерская увертюра в слове , мерцающая коричнево-струнным золотом тристановских хроматизм ов и неожиданно протыкающая их носорожьими вырёвываниям и меди («Скажу снова , в настоящую минуту это для меня невозможн ая книга» .), виртуозно фугированный контрапункт , разыгрывающий шопенгауэровскую дихотомию воли и представления в смертельно-бессмертном поединке двух греческих божеств , чисто юношеский Sturm un d Drang знающего себе цену гениальничань я (достаточно безумного — скажем мы уже из нашего века словами авторитетного ест ествоиспытателя , — чтобы быть истинным ), — превзошёл все ожидания . В самом скором времени стало очевидным ; музыкальность книги не помеха научности , а трансфигурация самой научности (скрыто , но оттого не менее строго обосновывающей основные тезисы а втора ) в новую научность — хоть и отя гчённую всё ещё мимикрией « с еверной » серьёзности , но вполне уже обещающую качество провансальской весёлост и. Дело шло не о филологии , ни об эстетике , ни даже об « ан ти-Александре » , Вагнере , — дело шло об открытии Греции , греческой « энигмы » , той самой « рогатой проблемы » , которая прикидывалась в веках обсахаренной дидактической виньеткой в назидание юношеств у и цел ым кладезем сюжетов в эксп луатацию придворному вдохновению , — стало бы ть , не просто об открытии , а о разоблач ении Греции и в ней — самих истоков и будущих судеб Европы . То , что властн ым косноязычием разрывало просодическую ткань последнего Гёльдерлина , о ч ём спо радически догадывались отдельные и наиболее р искованные « неформалы » века , предстало здесь во всеуслышани е и , больше , как пугающе ясная « концепция » : впервые эллин ский феномен диагностировался в опасном измер ении психопатологии , где винкельмановско-шил ле ровская гипсовая Греция оборачивалась бесноватым оскалом болезни , а сам « феномен » исчерпывался моментами п еремирия между двумя богами , ночным Дионисом и солнечным Аполлоном , — по существу настоящей борьбой с собственным безумием п од маской олимпийского с покойствия и автаркии . Ещё раз : дело шло не о научно й значимости этой ясновидческой диагностики ; скорее напротив , от неё и зависела значимо сть самой науки , — дело шло о новом видении вещей , менее всего — древних , б олее всего — злободневных ; приёмы классич е ской филологии сплошь и рядом преображались в предлоги ; сама Греция вырас тала в гигантский предлог ... к философии Фр идриха Ницше . Самой неотвлечённой , скажем мы , и вместе с тем самой радикальной и самой опасной философии из когда-либо бывших . Самой , говор я вслед за ним , одинокой ... Уходя из дома учёных , он уходил не в вагнеровский пессимизм , как могло бы поначалу показаться ему самому , ни д аже в традиционно понятую Freigeisterei (вольнодумство ); будущее « льва » , сбросившего с себя шлак « вер блюда » , оказывалос ь в этом случае просто неисповедимым . «Юмор моего положения в том , что меня будут путать — с бывшим базельским профессором , господином доктором Фридр ихом Ницше . Чёрта с два ! Что мне до этого господина !» (Письмо к М . фон М ейзенбуг от 26 марта 1885 г .). Напи санные пос ле «Рождения трагедии» «Несвоевременные размышле ния» (из планируемых двадцати увидели свет только четыре ) предстали некой учтивостью « льва » , расстающегося со своим прошлым , но и не без « ex ungue» ; таковы прощальные композиции Шопенгауэру и Вагнер у , таково блистательное покушен ие на Давида Штрауса , «филистера культуры» («Я нападаю только на те вещи , против которых я не нашёл бы союзников , где я стою один — где я только себя компрометирую» .). Впереди простирались считанные годы неисповедимого : « науч но-мёртвый » дух музыки , которому предстояло ещё доказать первую бурю юношес кого вдохновения действительно родившейся из него трагедией. 2. «Мы , бесстрашные» Правы т е профессиональные философы , которые пожимают плечами , или разводят руками , или делают е щё что-то в этом роде при словосочет ании «философия Ницше» . Он совсем не филос оф в приемлемом для них смысле слова . Кто же он ? Говорят : он — философ-поэт , или просто поэт , или философствующий эссеист , или лирик познания , или ещё что-то ! Пы таются даже систем а тизировать его труды по периодам : романтико-пессимистический (о т «Рождения трагедии» до «Человеческого , слиш ком человеческого» ), скептико-позитивистический (до — отчасти — «Весёлой науки» и «Так говорил Заратустра» ) и , наконец , собственно « ницшеанский » (по следние произведения ). Возразить против эт ого было бы нечего , даже напротив , это могло бы вполне отвечать сути дела при условии , что искомой оставалась бы как раз суть дела . Философия такого ранга и масштаба , как ницшевская , всегда есть расска з о некоем « с обытии » , и если правила систематизации и таксономии распространяются на горизонтальну ю перекладину рассказа , то лишь в той мере , в какой она пересечена вертикальной перекладиной названного « события » . Чтобы составить себе теперь некоторое представление о « с обытии » Фридриха Ницше , мо жно обратиться к следующему сравнению : некто , заглянув в недоступную многим глубину , у зрел там нечто , настолько перетрясшее его мозги и составы , что итогом этого стала новая оптика , как бы новый орган воспри ятия вещей . «Я словно р анен стрелой познания , отравленной ядом кураре : видящий в сё» . Оглянувшись затем вокруг , он не мог уже застать ничего другого , кроме сплошных несоответствий виде нному . Если исключить совершенно немыслимый в данном случае конформизм притворства , а р авным обр азом и всяческую богемность как возможные и наиболее вероятные формы реагирования на диссонанс , то останется именн о казус Ницше — «больше п оле битвы , чем человек» (Письмо к П . Гасту от 25 июля 1882 г .). «Чтобы от нестись справедливо к этому сочинению , надо страдать от судьбы музыки , как от открытой раны» — придётся расширить судьбу музыки до судеб культуры , до планетарных судеб , чтобы получить пронзительный , как сирена , аварийный лей тмотив ницшевского « события » . Почтеннейший Ричль едва ли спос обен был догада ться , какую чудовищную алхимию претерпит в этой душе профессиональна я филологическая выучка : работа над источника ми и эрудиция ! «Мы не какие-нибудь мыслящи е лягушки , не объективирующие и регистрирующи е аппараты с холодно расставленными потрохами , — мы дол ж ны непрестанно рож ать наши мысли из нашей боли и по-мате рински придавать им всё , что в нас ест ь : кровь , сердце , огонь , весёлость , страсть , муку , совесть , судьбу , рок» . Да и только ли Ричль ; недоумения росли горой , лопаясь в годах разрывами отношений или ф о рмальной консервацией прежней дружбы ; ещё раз : простить можно было что угодно , л юбую выходку распоясавшегося остроумия при ус ловии , что ему , по существу , нипочём « Гекуба » , та самая « Гекуба » , вокруг которой и разыгрывается маскарад свободомыслия . Странным о бразом оказалось , что этой мысли , обязанной , так сказать , ex professo заниматься « Гекубой » во ис полнение научного долга , ни до чего другог о нет дела и в самой жизни ; профессион ально прочитанный Сократ предстал даже не Prugelknabe Сократом , а злейшим личным врагом , с которым надо было непременно свести счё ты , обнаруживая при этом не меньшую страст ь и пылкость , чем этого мог потребовать чисто светский кодекс чести . Интервал в двадцать пять столетий сплющивался до ... вче рашнего дня ; перед открытой кровоточаще й раной бессмысленной выглядела любая « давность сроков » , и в свете лозунга «Вся история , как лично пережитая , — результат личных страда ний» возникала ситуация небывалого риска , мен ьше всего рассчитанная на адекватное восприят ие и понимание , больше всего — н а кривотолки и удобнейшую подозрительность , гд е отнюдь не худшим из подозрений смогла бы показаться аналогия с бессмертной выдум кой Сервантеса . Проблема психопатологии у Ниц ше , породившая в своё время (и всё ещё продолжающая порождать ) такое количество вз д орно-сенсационной и — в меньшей степени — вдумчиво-осторожной литературы , на чинается , если угодно , уже в этом пункте ; нет никакой надобности сводить её к зл оупотреблению « хлоралом » или — того хуже — к рассч итанной на бюргерский трепет леверкюновской м истик о-физиологии , чтобы объяснить случившееся ; если здесь позволительно гово рить о патологии , то не инач е как с самого начала и не иначе как и мманентным самой мыс ли образом . Приведённая выше фраза Ницше — подчеркнём это : уже сошедшего с ума — из пи сьма к Якобу Буркхардту лучше , а гла вное , точнее разъясняет проблему , чем весь разгоревшийся вокруг неё литераторский сыр-бор ; да , он охотнее остался бы славным базел ьским профессором , нежели стал бы Богом — мы поверим ему на слово ; весомость эт ого слова он оплатил ю д олью в сей своей жизни , — но случилось так , ч то « профессор » у видел нечто такое , чего не видели другие профессора , — скажем по-пушкински : « одно виденье , непостижное уму » — или скажем ещё словами того головокружительно-просветлённого объяснения между Заратуст рой и жизнью : «И я сказал ей нечто на ухо , прямо в её спутанн ые , жёлтые , безумные пряди волос . — «Ты знаешь это , о З аратустра ? Этого никто не знает»» , — если вписать это событие в неповторимую полно ту контекста личности самого « профессора » , в знакомое ем у с детских лет предчувствие особой судьбы , судьбы избранника , ещё раз — в знакомый ему с детских лет поразительный дар жить в воз вышенном («Кто не живёт в возвышенном , как дома , — обронит он впоследствии , — т от воспринимает возвышенное , как нечто жуткое и ф альшивое» ), в третий раз — в знакомую с детских лет атмосферу едв а ли не инстинктивно усваиваемой правдивости и честности (мальчиком он услышал из уст одной из своих тёток : «Мы , Ницше , п резираем ложь» ) и ещё во многое другое — « ницшевское » , — то сумасшеств ие , настигшее « последнего ученика философа Диониса » в Турине 3 января 1889 г ., ока жется самым устойчивым фактом всей его жи зни , « Ich bin immer am Abgrunde» — всегда на краю пропа сти ... Дон-Кихот ? Как вам будет угодно — но уберите отсюда трогательную sancta simplicitas, лю бого рода потешность и право каждой посре дственности на снисходительное понимание ; да , Дон-Кихот — но с непременной оглядкой на каждый свой шаг , но умница и беспощад ный « самопознаватель » , палач самого себя (« Selbstkenner! Selbsthenker!» — б удет сказано в «Дионисовых дифирамб ах» ), но только и занятый очищением авгиев ых конюшен в себе и вне себя («Моё сильнейшее свойство — самопреодоление» ), но способный в любое мгновение сбить с то лку своего « Сервантеса » , который и понятия не имеет о том , куд а ещё увлечёт его героя , — прибавьте сюда и то , что « ветряные мельницы » оказы ваются вдруг не мельницами вовсе , а самим злом , перемалывающим ум и совесть , и ч то нападающий на них « сумасб род » во всех отношениях знал , на что он посягает . «Европе понадобится о ткрыть ещё одну Сибирь , чтобы со слать туда виновника этой затеи с переоце нкой всех ценностей» (Письмо к Г . Брандесу от 13 сентября 1888 г .). « Событие » Фридриха Ницше — оп раз глядел в идеализме и во всякой морали « мошенничество высшего порядка » . Исходной ин туицией пред стал феномен греческой культуры , досократической и уже сократической . Иначе , речь шла о самой жизни и целом сонме « прилганных » (hinzugelogen) к ней дре ссировщиков и исправителей . Мудрость досократичес ких греков выражалась в том , что , будучи бли же всех к оргиастическому источнику и избытку жизни , а стало быть , к х аосу и безумию (лик Диониса , кровавого бог а бьющего через край экстаза ), они противо поставляли ему , а точнее , сшибали с ним формообразующую пластику солнечных сил , световы е стрелы Аполл о на , дабы в само м средоточии единоборства обоих божеств сотво рить себе некий артистический ковчег спасения ; при этом о победе или поражении не могло быть и речи — человеческое существование временно о правдывалось искусством , как вооружённым нейтралитетом об ои х божеств , больше того , оно подтверждало ж изнь самим фактом её художеств енной интенсификации . В этом смы сле феномен эллинского артистизма оказывался не богемной прихотью , а едва ли не физ иологической потребностью , неким небывалым кунстш тюком торжества на д жизнью не в у щерб ей , а в наивысшее подтверждение . Это трагическое мировоззрение впервые на греческ ой почве было разложено Сократом (и его драматическим alter ego — Еврипидом ); с Сократа на чинается неслыханная тирания разума и морали , вытеснившая жизнь в бессознательное и подменившая её инструкциями по эксплуа тации жизни . Чем можно было победить жизнь , не стоя перед нею лицом к лицу , а в обход ? Тем , что начали внушать челов еку мораль и разумность любой ценой , стало быть даже ценою самой жизни , которая до л жна была отныне непременно про ходить карантин моральной дезинфекции , дабы н е выглядеть чем-то бессмысленным и ни на что не годным . Понятно , что при такой оптике нельзя было уже ограничиться одни м Сократом ; цепная реакция последствий сулила самую чудовищну ю растяжку тематиче ского поля . Вопрос упирался в личные особе нности « экзаменатора » и в его аппетиты по части р адикализма ; в конце концов можно было бы очутиться один на один со всей преды дущей — «за исключением пяти-шести моментов и меня , как седьмого» — ис торией . В период «Рождения трагедии» и даже ещё «Несвоевременных размышлений» такими момента ми казались всё ещё Шопенгауэр и Вагнер ; с этими союзниками он готов был к истреблению любых драконов . Тем невыносимее о бернулось разочарование и первое испытание о диночеством ; реальный Вагнер в са мом скором времени стал диссонировать с ж еланным Вагнером — под маской нового Эсх ила скрывался всего лишь заядлый театрал и неподражаемый дизайнер страсти , гениальный обольститель и минотавр юношеских порывов ; зн аменитое т у ринское письмо 1888 года , которое ошеломит многих воинственностью разрыва , будет на деле подводить итоги более чем двенадцатилетней антивагнерианы . Тогда , к 1876 году , ситуация прояснялась довольно прозаично и , если употребить его позднюю оценку Д ж . С . Ми л ля , « оско рбительно ясно » ; молодой мечтател ь и романтик , несущий в груди «пятьдесят миров чужих восторгов» , упустил из виду самый очевидный «пятьдесят первый мир» : о казалось , что новый Эсхил видит в своём беззаветно преданном друге отнюдь не тольк о Зигфрида , но и едва ли не в первую очередь талантливого агитатора и пр опагандиста байрейтского гешефта ; Петер Гаст приводит характерную реплику Вагнера , относящуюся к июню 1878 года : «Ах , знаете ли , Ницше читают лишь в той мере , в какой он принимает нашу сторону !» Достаточно отметить , что уже выход в свет второго из «Несвоевременных размышлений» , не имеющего к вагнеровской ст ороне ни прямого , ни косвенного отношения , был встречен Вагнером с подчёркнутой холодно стью , подчёркивающей что-то вроде недоумения х озяина в связи с самодеятельностью слуги . Книга «Человеческое , слишком человеческо е» , ознаменовавшая de facto разрыв , любопытна , между п рочим , как первая переоценка ценностей ; Вагнер здесь уже только предлог к разрыву с самим собою , с теми «пятьюдесятью мирами» , к о торые оптом попали впросак при первом же столкновении с элементарной психологией отношений («Мне недоставало знан ия людей» , — скажет он впоследствии ). Нужн о было кончать с романтикой в себе — безнадёжная задача , впрочем , самой безнадёжно стью своей спровоц и ровавшая такое количество проницательнейшей прозы ; придётся — коль скоро об этом уже была речь — вообразить себе Дон-Кихота , с необыкновен ной остротой разоблачающего всякое донкихотство , или уже и вовсе разрушительное — До н-Кихота , который , не переставая б ыть собою (ибо перестать быть собою выше его сил ), становится воинствующим ... позитивистом . Рикошет , скажем прямо , невозможный , но так или иначе несомненный для всего « второго период а» ницшевс кой мысли — от «Человеческого , слишком че ловеческого» до (включи тельно ) первых четы рёх книг «Весёлой науки» . Ещё раз : разрыв с Вагнером («ибо у меня не было н икого , кроме Рихарда Вагнера» ) открывал перспе ктиву абсолютного одиночества ; задача была яс на — великий поход на мораль и ценно сти прежней истории ; но ясным пред с тавлялось и другое : такая задача могла бы оказаться по плечу не хрупкому ро мантику , захлёбывающемуся от чужих восторгов , а великому преступнику ранга Цезаря или Н аполеона . Ситуация как бы буквально списана со страниц Достоевского (кстати , знаемого и любим о го : «единственного психолога , у которого я мог кое-чему поучиться» ); и этому немецкому Раскольникову сподобилось с оглядкой на Наполеона решать ребус собст венной жизни : « тварь дрожащая » или « сверхчеловек » ? Контраст , отмеченный решительно всеми свидетелями, — несоответствие ме жду образом и действительностью . Барон фон Зейдлиц : «Я не знал ни одного — ни одного ! — более аристократичного человека , чем он . Он мог быть беспощадным только с идеями , не с людьми — носителями идей» . В биографии , написанной Э . Фёрстер -Ницше , сохр анился эпизод об одной дурной выходке Ваг нера в адрес своего молодого друга . «Что же сказал мой брат ?» — спросила я робко . «Он не сказал ни слова , — ответил Вагнер , — он покраснел и удивл ённо посмотрел на меня со скромным достои нством . Я дал б ы сейчас сто тысяч марок , чтобы уметь вести себя , как этот Ницше» . Вот обобщённый портрет , воссозд анный со слов друзей : «У него была при вычка тихо говорить , осторожная , задумчивая по ходка , спокойные черты лица и обращённые в нутрь , глядящие вглубь , точно вд а л ь , глаза . Его легко было не заметить , т ак мало было выдающегося в его внешнем облике . В обычной жизни он отличался бо льшой вежливостью , почти женской мягкостью , по стоянной ровностью характера . Ему нравились и зысканные манеры в обращении , и при первой вст р ече он поражал своей нес колько деланной церемонностью» . « Святым » — il Santo — таким он казался даже случайным путевым знакомым и простым людям : «Что мне до сих пор особенно льстило , так это то , что с тарые торговки не успокаиваются , пока не в ыберут для меня самый сладкий из их винограда . Надо быть до та кой степени философом...» Сомнений быть не может : трудно вообразить себе с лучай , который был бы в большей степени чужд и противопоказан породе « смеющихся львов » (Заратустра ); в конце концов , что же есть ницшев ский позитивизм во всём наборе его дальнейших выводков и модификаций , как не чистейший предрассудок романтика , наводящего на себя заведомую порчу в ребяческой надежд е испортиться на самом деле ! Отпрыск самых лакомых навыков и самоочевидностей традицион ной морали , сошедший как бы прямо со страниц Адальберта Штифтера («Бог ты мой , Ницше , — воскликнул однажды Эрвин Роде во время совместного чтения Штифтера , — как похожи на тебя эти юноши ! Они ничем не отличаются от тебя ; им не достаёт лишь гениальности !» «Вино в ат , — ответил с улыбкой Ницше , — этим молодцам недостаёт и головных болей !» ), он должен был вступить с нею в долгую и изнурительную борьбу , всякий раз побеждая её чудесами стиля и всякий раз проигрывая ей «растущей пустыней» жизни (« Die Wuste wachst: weh d em, der Wusten birgt!» ). Нужно было сп ешно осиливать технику переодевания , притворства , маски ; альтернатива , заполнившая кризисный пр омежуток между уже написанным «Рождением траг едии» и ещё не написанным «Человеческим , с лишком человеческим» , давила мучите л ь ной определённостью : либо раскрыть все карты и играть в открытую — да , я пост иг сущность морали ; она вся покоится на лжи , ибо в основе её лежит что угод но , кроме собственно морального : тщеславие , гор дыня , месть , жажда реванша , ressentiment стадного чувст в а , — но не судите о ней по мне самому , ибо я , Фридрих Ницше , есмь величайшее исключение , никак не подтве рждающее правила , — словами «Книги Мёртвых» : я не делал намеренно зла людям ... я не говорил лжи пред судилищем правды ... я не убивал ... я не обманывал.. . я не оскорблял изображений Богов ... я не прелюб одействовал ... я не отнимал молока от уст младенцев ... я не вынимал из гнёзд священ ных птиц ... я чист ! я чист ! я чист ! — и посему прошу верить мне и дать мне возможность оставаться ... славным базельским про ф ессором : преподавать греческий язык и литературу и в то же время проповедовать « сверхчеловека » и « вечное возвраще ние » — да , раскрыть все к арты и содеять (разумеется , в рамках европ ейской режиссуры ) некое подобие окаянного жес та Раскольникова , ставшего на к олени с реди площади и целующего землю « с наслаждением и счастием » ... Нелепейшее « либо » ; что , впрочем , оно так или иначе предносилось сознанию Ницше , об этом свид етельствует множество прямых и косвенных намё ков : « К морали Я . — Трудность добиться п онимания .. . Каждый поступок толкуется превратно . Чтобы не быть постоянно распин аемым , следует запастись масками » . — «Это было весной , и все деревья налились уже соком . Идя лес ом и полный самых ребяческих мыслей , я машинально вырезывал себе из дерева свисту льку . Но с тоило мне поднести её к губам и засвистеть , как мне предстал бог , давно уже знакомый мне , и сказал : «Ну , крысолов , чем это ты тут занят ? Ты , недоделанный иезуит и музыкант , — почти немец !» (Я подивился тому , что богу вздумалось польстить мне таким образом, и решил про себя быть с ним начеку .) «Я сделал всё , чтобы оглупить их , поз волил им потеть в постели , дал им жрат ь клёцки , велел им пить до упаду , сдела л их домоседами и учёными , внушил им ж алкие чувства лакейской души...» — «По-моему , ты замыслил нечто б о лее скверн ое ! — вмешался я , — Уж не хочешь ли ты угробить человека !» — «Может б ыть ! — ответил бог . — Но так , чтобы при этом он выгадал для себя нечто ! » — «Что же ?» — спросил я с любопытством . — « Кого же , следовало бы тебя спросить !» — так сказал Дионис и п огрузился в молчание с присущей ему манерой ис кусителя . Видели бы вы его при этом ! — Это было весной , и все деревья налили сь уже соком» . Оставалось второе « либо » , притом что ничего более прот иворечивого , даже нелепого , и нельзя было придумать : разыгрывать максимум жизненности при висящем на волоске минимуме личной жи зни ; этот полуживой и одинокий страдалец , воспринимающий неизбывную физическую боль почти как привычную норму самочувствия , простёрся-т аки громадным вопросительным знаком над всей трубящей вос к лицательностью своего учения , полагая , очевидно , что ему удастся скрыть за « семью шкурами одиночества » компрометирующий его лик мученика . Ближайшая маска — « позитивист » — оказал ась недолговечной ; надо было , грубо говоря , наработать мозоли для предстоящей б ольшо й работы — пройти некий спецкурс по самоочерствлению или отбыть воинскую повинность по части всего романтически надрывного и ранимого . Уже «Эккерман» (кстати , любимейшая книга ) должен был дать автору «Рождения трагедии» недвусмысленные рекомендации н а этот счёт . «То необычное , что создаю т выдающиеся таланты , — сказал Гёте , — предполагает весьма хрупкую организацию , позвол яющую им испытывать редкие чувства и слыш ать небесные голоса . Такая организация , вступа я в конфликт с миром и стихиями , оказы вается л егко ранимой , и тот , кто , подобно Вольтеру , не сочетает в себе большой чувствительности с незаурядной выносливо стью , подвержен продолжительной болезненности» (20 д екабря 1829 г .). Рекомендация , попавшая в точку : книга «Человеческое , слишком человеческое» в ышла с вызывающим посвящением — «Па мяти Вольтера» . « Книга для с вободных умов » — в сущности обзаведение новой и вполне транзитной ко мпанией : вместо Шопенгауэра и Вагнера — Л арошфуко , Лабрюйер , Фонтенель , Вольтер , Шамфор , испытанные пятновыводители по части всяческ ой романтики , героики , морального прекраснодушия . Когда урок будет усвоен и окажется , что афористическая техника ученика не то что не уступает , но и явно превосходит об разцы , этот сорт ментальности будет отброшен , как выжатый лимон ; уже с четвёртой книги «Весёлой науки» — Sanctus Januarius — всё отчетливее станет вызвучиваться новая модуляция в некую неслыханную тональность ( «о которой Ганс фон Бюлов сказал , что ничего подобного он ещё не видел на н отной бумаге , что это как бы насилие н ад Евтерпой» ) ; во всяком случае , эффект выведения пятен и самоочищения , стал о быть саморасширения и самоуглубления , позво лит совсем ещё недавнему вагнерианцу и пы лкому почитателю Адальберта Штифтера сказать о себе : «Теперь я , с большой долей веро ятности , самый независим ый человек в Европе » (Письмо к Ф . Овербеку от 30 апреля 1884 г .). Или ещё : «Во мне теперь остриё всего морального ра змышления и работы в Европе» . И уже в тональности будущего « стиля Прадо » : «Из всех европейцев , живущих и живших , — Платон , Вольтер , Гё те — я обладаю душой самого широкого диапазона . Э то зависит от обстоятельств , связанных не столько со мной , сколько с «сущностью веще й» , — я мог бы стать Б уддой Европы , что , конечно , было бы антиподом индийского» . Читателя , воспитанн ого на усреднённых представле ниях о м асштабе индивидуального и чересчур переоценивающ его косметическую семантику скромности , эти з аявления , пожалуй , смутят ; но когда дело ид ёт об объявлении войны тысячелетним ценностям и о переоценке всех ценно стей , было бы более чем стра нным , если бы subjectum agens этой переоценки предст авился скромным « филологом » или « философом » , неким « ufficiale tedesco» , согласно одной из последних туринских масок Ницше . Заметим : все кривотолки и недоразумения , связанные с именем Ницше , коренятся именно здесь ; в с ознании среднего (да и не тольк о среднего ) европейца он и по сей день пребудет этаким моральным пугалом , от кот орого впору уберечь юные души ; ещё бы , когда едва ли не на каждой странице е го последних (начиная с «Заратустры» ) сочинени й можно обнаружить так о е , отчего волосы встанут дыбом . Скажем прямо : не только злые перипетии судеб его наследия — о них ниже — содействовали этому , но и сам он , несравненный артист языка , находивший слова , « разрывающие сердце Богу » , и — коварн ейший парадокс ! — почти никогда не находивший слов , смогших бы раз и навсегда пресечь лавину будущих кривотолков в свя зи с собственным добрым именем и глубочай шими интенциями своего учения . Нужно было — однажды и навсегда — отнестись к двум с половиной тысячелетиям европейской мор али как к сугубо личной проблеме , т . е . воспринимать их с такой страсть ю и заинтересованностью , которая могла бы посоперничать с самыми яркими образцами эроти ческой неисцелимости (недаром на страницах «У тренней зари» фигурирует опаснейший образ « Дон-Жуана познания » ) , нужно было во всех отношениях от казаться от личной жизни и стать завсегда таем духовной истории , неким обывателем плато новского « умного места » , нужно было , таким образом , переверну ть норму жизни и годами навылет жить в том , в чём по профессиональному обык новению живут считанными часами , — стало быть , отождестви ть всю европейскую историю с личной биогр афией , чтобы всё прочее свершилось уже сам о но себе . Для этого прочего он нашёл удивительно ясную и однозначную формулу : «Я вобрал в себя дух Европы — теперь я хочу нанести контрудар» . Тщетно было бы переизлагать философию Ницше на стандартный манер : реконструировать то , что в подобных случаях называется методом ; метод Ницше равнозн ачен буквальной греческой семантике слова (ме тод есть путь ) и , значит , самой жиз ни Ницше . Если бы тем не менее пришлос ь — с учётом неизбежных потерь-воссоздавать « объективную » с торону дела (затея , почти адекватная пересказу шумановских «Фантастических пьес» ), то общая схема выглядела бы приблизительно так . Ду ховное совершеннолетие чел овека сигнализируе тся неким кризисным переживанием в самом эпицентре его Я . Он осознаёт , что всё его формирование прот екало до сих пор как бы без его л ичного ведома и участия ; препорученный с р анних лет мощному традиционному аппарату навы ков , норм и ценнос тей (воспитание , обра зование , мораль , религия , наука ), он с какого -то момента начинает ощущать это опекунство как бремя и личную несвободу , пока нако нец не проникается решительной тональностью п ротивостояния . Его лейтмотив отныне — пиндар овское « стань тем, кто ты есть » , пробуждение личной в оли (и , значит , внутренней свободы ) сопровождает ся у него растущим умением говорить «нет» всему общеобязательному и общезначимому и уже постольку не-индивидуальному (der Neinsagenkonner Макса Ше лера ); в сущности речь идёт о некоем аналоге коперниканской парадигмы : Я , вращавшееся прежде вокруг объективного мира ценностей (моральных , религ иозных , научных , каких угодно ), отказывается впр едь быть периферией этого центра и хочет само стать центром , самолично определяющим себе м еру и качество собственной ц енностной галактики . Невероятность феномена Ницше в том , что он едва ли не первым из европейцев , так или иначе одержимых этой проблемой (тип ренессансного « виртуоза » , per la grazia di Dio uomo libero в формулир овке Пьетро Аретин о ; из ближайших пред шественников — Макс Штирнер ), довёл её до немыслимо радикальных глубин и последствий , до — в буквальном смысле — сумасше ствия , которое и стало ужасающим критерием истины этого ума : « лев » , свирепо растерзывающий и растаптыв ающий всякую о бщеобязательность (от тради ционно понятого « Бога » до , скажем , сочинений Герберта Спенс ера ) в надежде стяжать себе третье , и о кончательное , превращение в « дит я » , просто впал в детство , что означало : Я н е только не сотворило себе новые орбиталь ные миры , но и сорвалось с прежней орбиты . Ещё раз : степень погружения в пр облему превзошла меру личной выносливости ; сп ецифика ницшевского « контрудара » определялась почти исключительной имманентностью театра военных действий : «кто нападает на своё время , — обронил он о днажды , — тот может нападать ли шь на себя » . Ра зрушение традиционных ценностей — и здесь дан нам , пожалуй , первый ключ к адекватному прочтению — оборачивалось сплошным саморазрушением ; эксперимен т , к непременным условиям которого принадлежа л фактор самоиден тификации ; говоря грубо и уже как бы под диктовку самого языка , он был тем , что он бил — от юношеского Сократа до знакомого нам « Бога » , пожертвовавшего « п рофессурой » . Следовало бы ещё и ещё раз подчеркнуть это обстоятельство , чтобы раз и навсегда избавитьс я от вульгарного псевдо-Ницше , как от интеллектуальн ого комикса , состряпанного псевдо-праведниками все х стран . Говорят : Ницше — это « толкни слабого » и , зн ачит : ату его ! Звучит почти как инструкция для вышибал , за вычетом естественного и радикально меняющег о суть дела вопро са : о каком это « слабом » идёт здесь речь ? Вот одно — чёрным по белому — из множества решающих мест : афор изм 225 «По ту сторону добра и зла» : «Вос питание страдания , великого страдания — разве вы не знает е , что только это воспитание во всём возвышало до сих пор человека ?.. В человеке тварь и твор ец соединены воедино : в человеке есть материал , обломок , избыток , глина , гря зь , бессмыслица , хаос ; но в человеке есть и творец , ваятель , твёрдость молота , божеств енный зритель и седьмой день — понимае те ли вы это противоречие ? И поним аете ли вы , что ваше сострадание относится к «твари в человеке» , к тому , что должно быть сформ овано , сломано , выковано , разорвано , обожжено , з акалено , очищено , — к тому , что страдает по необходимости и должно страда ть ? А н аше сострадание — разве вы не понимаете , к кому относится наше обратное сострадание , когда оно защищает ся от вашего сострадания , как от самой худшей изнеженности и слабости ?» Будем по крайней мере помнить , что философия Фр идриха Ницше — это уникальный и вс ей жизнью осуществлённый эксперимент само разрушения « твари » в человеке для самосозидания в нём « творца » , названного « сверхчеловеком » . Нужно было выпутываться из тягчайшей антин омии : мораль или свобода , предположив , что традиционная мораль , извне предписыва ющая человеку целую систе му запретов и декретов , могла опираться то лько на презумпцию несвободы . Выбор был сд елан в пользу свободы — скажем так : с вободы от морали , но и свободы для морали , где мораль и зживалась бы уже не командными методами о бщезначимых им перативов , а как моральная фантазия свободного индивидуума . Этого последнего шага не сдела л Ницше , но всё , что он сделал , и не могло уже быть ничем иным , как подвед ением к этому шагу . « Мы д олжны освободиться от морали ...» — вот что было в нём услышано , и в от что не услышано — продолжение : «... чтобы суметь морально жит ь » . Открыть самого себя — и этот миф доподлинно разыгрывал структуру всякого мифа : шагать приходилось по « трупам » . «Вас назову т истребителями морали , но вы лишь открыва тели самих себя» . Экспери мент — отмет им это ещё раз — катастрофически сорвавш ийся , но — что гораздо важнее — всё-т аки случившийся. 3. Лабирин т . Ариадна . Распятый «Лабиринтны й человек никогда не ищет истины , но в сегда лишь Ариадну , — что бы ни говор ил нам об этом он сам» . Много с порили о ницшевском стиле , афористической манере его пись ма . Объясняли эту манеру его неспособностью к систематическому мышлению , даже состоянием его здоровья (он-де мог работать урывками , в промежутках между приступами боли ). Позво лительно отдать предпочт ение иному , и положительному , объяснению , тем более что имен но в стиле Ницше должен , по всей очеви дности , скрываться шифр к тайнику его необ ыкновенно запутанной судьбы . Преодоление человека отчётливее всего запечатлено в преодолении языка ; случай Ницше — « стиль — это сверхчеловек » ; ничто не маскирует и в то же вр емя ничто не выдаёт этого « посмертника » (der posthume Mensch) лучше , чем причуды и прихоти его письма . Прежде всего афоризм . Оставим в покое всякую сист ематику ; в этом случае о ней не могло быть и р ечи . Афоризм рождался не из ущерба , а из избытка ; небывалость н ицшевского опыта , ницшевской оптики воплощалась в этот жанр как в единственно соразмер ную ей форму выражения . Что есть афоризм ? Скажем так : отнюдь не логика , а скоре е некая палеонтология мысли, где по одному оскалившемуся « зубу » приходится на собственный страх и риск воссоздавать неведомое и , судя п о всему , довольно опасное целое — « заводить знакомство с господином Минотавром » . Можно сказать и т ак : некая неожиданная инсценировка мысли на тему сх оластических quod libet, подчиняющаяся , повер х логических норм и запретов , неписаным ка нонам какой-то диковинной хореографии ; афористичес кая мысль относится к систематизированной мыс ли , как векториальная геометрия к метрической геометрии , как кочевник к д о м оседу , прыжок канатоходца к правилам уличного движения , мужицкая дубинка к закованному в латы рыцарю , лукавое подмигивание к всес торонне взвешенному доводу , лабиринт к стрелк е с надписью «выход» . Дразнящий минимум сл ов при максимуме не на шутку встревоже н ных « невыразимостей » , всегда неожиданно распахнутая дверь и вскрик застигнутой врасплох проблемы , некая « критика чистого раз ума » (и вообще всего « чистого » ) средствами ... полицейского романа , короче , всегда и везде то самое игольное ушко , через которое , к ак сказано , легче пройти верблюду , нежели иному из « специалистов » , — всё это , вне всякого сомн ения , создаёт ситуацию непрерывного подвоха и провокации , некое « ridendo dicere severum» , где , употребля я формулу аббата Галиани , этого испытанного конфидента Ницше по части цинического , «можно говорить всё в стране , где нельз я говорить ничего , не попадая в Бастилию» . Афоризм , понятый так , оказывается не прос то литературным жанром Ницше , но и как бы параболой всей его жизни , которая и сама — посмертно — выглядит нек и м незавершенным фрагментом из на следия ; во всяком случае впечатление таково , что жизнь эта уже во внешних своих характеристиках строилась по образцу хорошего афоризма : Ницше-отшельник-скиталец-безродный-инкогнито — что же это , как не живой оригинал и « нату ра » срисованных с себя книжных копий , некий генерал-бас всех нафантазированных им сочине ний , в сущности музыкант , который случайно набрёл на словесность и так никогда и не заметил этой своей напасти , подарившей немецкой и мировой прозе небывалые вибраци и в ыразительности . «Я должен научиться играть на своём стиле , как на клавиатур е , но играть не заученные пьесы , а своб одные фантазии , свободные в максимальной степ ени и тем не менее всегда логичные и основательные» (Письмо к К . фон Герсдорфу от 6 апреля 1867 г .). Лучше и не скажешь об афоризме ; предстояли долгие скитан ия по лабиринту тысячелетий , и экипировка должна была отвечать характеру путешествия . С ама дискретность и многоактность текстов имит ировала причудливую контрапунктистику лабиринта , оказываясь нек и м искривлённым смыслов ым пространством с бесконечно разветвляющимися коридорами и зеркальными комнатами ; афоризм позволял мгновенные переключения и притворства любого рода в зависимости от непредсказу емых подвохов лабиринта ; надо было уметь н е только сохр а нять мужество , но и перевоплощаться по случаю в кого уго дно , стало быть , располагать целым реквизитом масок , «чтобы не быть разорванным на куски каким-нибудь Ми нотавром совести» . Здесь , пожалуй , и следовало бы искать разгадку ницшевской противоречивос ти — самой неприкрытой , самой бесцеремо нной и вызывающей противоречивости , какую тол ько знала история европейской духовности . Все таксономические определения , вся табель о рангах философского и вообще культурного п орядка списана здесь в театральный реквизит ма с ок ; лабиринтный человек — сплошная ходячая провокация и самопровокация , каждый второй шаг которой может быть в ысовыванием языка каждому первому шагу ; он не выдержал бы и мгновения , доведись ем у « зажить » в какой-нибудь одной маске ; оттого он меняет их , выжа в из них предварительно м аксимальную выгоду ; оттого он может в смеж ные доли мгновения слышать небесные голоса и браниться , как чёрт , потешаясь над тем , что только что исторгало слёзы ; оттого ему приходится при случае зашибить « Вольтером » какого-нибудь « Лео парди » и прослыть « вольтерьянцем » , который через страницу оказывае тся способным на такую нестерпимо молитвенную тишину , что от « вольтерьянс тва » не остаётся и следа . Короче , здесь можно встретить самые необыкнов енные скрещивания и комбинации — настоящее «ис кусство трансфигурации» , которое в предисловии к «Весёлой науке» и отождествл яется собственно с философией : скажем , Гёте , заражённый Гёльдерлино м , или Фридрих Альберт Ланге , автор «Истор ии материализма» , неожиданно соседствующий с изумительными росчерками чисто новалисовской фантазии . Совершенно уникальные неожиданности п о этой части ожидают читателя в «Весёлой науке» , этой , может быть , самой моцартовск ой книге в мире , написанной «на языке весеннего ветра» , без всякого сомнения , и на «птичьем языке» , — кни г е , р едчайшим образом сочетающей в себе глубоко народную , местами даже мужицкую соль с истончённой delicatezza едва уловимых намёков и дунове ний , как если бы именно на свирельном фоне пейзажей Клода Лоррена пришлось загулять волынке брейгелевских свадеб . Ф и л ософу , воспитанному в строгих традициях теоре тико-познавательной дисциплины , и в самом дурн ом сне не приснилось бы , что можно упо требить в познание — дурачества и гримас ничанье , стало быть , дурачась и гримасничая , — познавать , и причём познавать ту име нн о микрофизику проблем , которая , как оказалось , и не могла быть познана ин аче . Надо представить себе ни больше ни меньше как моцартовского баловня , птичьего кавалера Папагено (в инсценировках «Весёлой н ауки» он частый затейник ), интервьюируемого по части « мо рального » ... Необычна уже сама увертюра к книге : «Шутка , хитрость и месть» — маст ерский зингшпиль в 63 крохотных актах , настоящий шедевр дидактических капризов и притворствую щих « моралите » , окунающий саму мораль в посвистывающую уленшп игелевскую стихию нем ецкого языка и д емонстрирующий скандальное — на этот раз — рождение пародии из духа музыки . Характерная и более чем психологическая параллель : Моцарт , пишущи й Папагено уже на смертном одре и даж е напевающий его в бреду ; послушаем же теперь , как рождался эт от Папагено : «Непрекращающаяся боль ; многочасовые приступы дур ноты , схожие с морской болезнью ; полупаралич , во время которого у меня отнимается яз ык , и для разнообразия жесточайшие припадки , сопровождаемые рвотой (в последний раз она продолжалась три дня и три но чи , я жаждал смерти )» (Письмо к Отто Эйзеру в январе 1880 г .). Это уже нечто с овсем закулисное и неинсценируемое — так окупаемая весёлость : некий род адской расплаты за « искусственный рай » сверх человечности — расплаты , которая , впрочем , вся кий раз о борачивается неожиданной провока цией к новой книге : «говоря притчей , я посылаю горшок с вареньем , чтобы отделаться от кислой истории... » Лабиринтный человек всегда ищет Ариадну . Философия Ницше , самосведённая к своим п ервоначальным данностям , есть , в сущн ости , концентрированный поиск стиля — языка , отвечавшего бы онтоло гии личных превращений и переодеваний ; там , где самопервейшей и последней данностью вы ступает глубокое анонимное страдание , страдание , обернувшееся лабиринтом , — единственной и едва ли уже н е инстинктивной ставкой на какую-то компенсацию остаётся большой стиль , или ритуал самоуподобления «индейцу , который , как бы жестоко его ни истязали , вознаграждает себя по отношению к своему истязателю зло бой своего языка» . Как vademecum лабиринта , стиль и есть Ариадна — наиболее загадочный и интимный символ ницшевской мифологии («Кто , кроме меня , знает , что такое Ариадна !...» ), наиболее , добавим мы , противо речивый , ненадёжный и абсурдно-увлекательный симво л («Мой старый учитель Ричль утверждал даж е , что св ои филологические исследования я конципирую , как парижский romancier — абсурдно увлекательно» ). Ситуация действительно воспроизво дит классические интриги жанра новеллистики : подумаем о том , что самым невинным и б езвредным персонажем этого лабиринта довелос ь стать ... Минотавр у , который и вообще играет здесь роль мнимого пугала , назначенного отвлечь внимание героя от реальной опасности . Куда увлекает Ариадна своего Тесея (« рогонос ца » , вынужденного делить её с самим Дионисом )? Если она и выводит ег о из одного лабиринта , то не иначе как вводя в другой , более запутанный ла биринт . «Тесей становится абсурдным , — сказал а Ариадна , — Тесей становится добродетельным !» ... «Ариадна , — сказал Дионис . — Ты лабиринт . Тесей заблудился в Тебе , у нег о уже нет никакой нити ; ка к ой ему нынче прок в том , чтобы не бы ть пожранным Минотавром ? То , что пожирает его , хуже Минотавра» . «Ты льстишь мне , — ответила Ариадна , — но , если я люблю , я не хочу сост радать ; мне опостылело моё сострадание : во мне погибель всех героев . Это и есть м оя п оследняя любовь к Тесею : я уни чтожаю его» . Стилистический плюрализм Ницше , с помощью которого он рассчитывал чувствовать себя в лабиринте « рогатых проблем » как дома и огра дить Я от назойл ивых прикосновений , оказывался настоящим маскарад ом стилей , или личин (в собственном с мысле «персон» ), постепенно вытесняющих само Я и грозящих срыво м режиссуры . «Задача : видеть ве щи , как они есть ! Средство : см отреть на них сотней глаз , из многих лиц» ; многоличие , имит ирующее лабиринт в надежде преодолеть его таким образом, на деле лишь удваивало лабиринт , дважды запутывая Я — проблематически и стилистически ; с какого-то момента (разумеется так называемый « третий » Ницше ) стиль начинает приобретать самостоятельность и автоном ность , так что вконец заблудившегося в нём Тесея по жирает уже не Минотавр , а сама Ариадна . «Ах , друг , временами меня охватывает предчувствие , что я живу в в ысшей степени опасной жизнью , ибо я принад лежу к машинам , которые могут разлететься на куски » (Пис ьмо к П . Гасту от 14 августа 1881 г .). Машина — машин а стиля , однажды заведённого и действующего уже вполне машинально ), во всяком случае обнаруживающего опасную тенденцию опережения сознания и как бы уже пренебрежения со знанием . Ситуация , крайне типичная для « позднего » Ницше : глядя на мир из многих лиц , не видеть собственного лица . Когда он , скажем , ругае т христианский « монотонотеизм » и изощряется в кегельбанно-атеис тическом остроумии , зашибая насмерть пустых и стуканов , когда он возвещает « смерть Бога » и « восхождение нигилизма » , т олько топорный и крайне нему зыкальный слух не расслышит здесь полифонии смыслово го бумеранга , как бы некой семантики с двойным дном , где само отрицание неожиданно совращает к но вому и небывалому приятию — одной случай но оброненной реплики вроде : «Что отрицал Христос ? — Всё , что сегод ня называется христианским» — окажется вполне достаточно , чтобы разгадать тональность ситуаци и . Опасность коренится в другом : в том , что можно было бы назвать невменяемостью стиля , когда машина набирает скорость и становится уже неуправляемой . Во «Фрагм ент ах к Дионисовым дифирамбам» это со стояние запечатлено в уникальном образе : «Оди н волк даже выступил свидетелем в мою пользу и сказал : «Ты воешь лучше , чем мы , волки»» . « Вой » должен означать здесь буквально — нелепость : приступы спорадического помрачения , п редвещающие окончательный провал . Когда Ницше бранит исто рическое христианство , когда в спазматическом пароксизме страсти он тщится примерить даже маску Антихриста , смысловая деформация текст ов не выглядит ещё столь необратимой , чтоб ы нельзя было рассчиты в ать на возможность обратной дешифровки ; скажем так : несмотря на разъедающие языковые эрозии , см ысловая ткань написанного обнаруживает всё ещ ё элементы эластичности , нейтрализующие действие написанного герменевтическим противодействием « всего того , что не м ожет быть написано» . Иначе обстоит дело , когда , увлечё нный нападками , он действительно переходит гр ань : тягостны и невменяемы страницы , где б есноватый принц Фогельфрай « вое т » на самое родное и сокр овенное в себе , скажем , на Павла , который оказывается здесь « апостоло м мести » и « наглым раввином » , хотя в Павле за девятнадцать столетий до Ницше предво схищено (и преодолено ) едва ли не всё н ицшеанство в наиболее рискованных пунктах вол ьнодумства и бунта , включая и буквальное в оспроизведение лозунга : « Alles ist er laubt» — «Вс ё позволено» . Чаемое равновесие двух божеств — ночного и послеполуденного — непопра вимо нарушено здесь в пользу ночи ; задача — поверх всех гиперболических модуляций и уже во всех смыслах — исчерпывалась как бы примирением Гёте и Гёльдерлина , иб о от какой ещё открытой раны (за вычетом музыки ) мог этот « несвоевременец » стра дать глубже , чем от непостижимой глухоты Г ёте (любимейшего ) к Гёльдерлину (любимейшему ), и чем могло бы утолиться это чудовищное честолюбие , как не развитием в себе Гёт е (которы й — это будет сказано им со всей определённостью — « не понимал греков » , добави м : гёльдерлиновых греков ) до восторга перед автором «Мнемосины» ; итог оказывался обратным : чаемый синтез обоих божеств транспарировал псевдоэстетическим подвохом « б елокурой бести и » , « бессмертно здорового » — е tutto festo — Чезаре Борджа . В метаморфозах Ариадны — стиль как путеводная нить в лабиринте проблем , стиль как лабиринт , — кульминационным предстаёт третье превращение , или утроение лабиринта . Поглотив Тесея и став сама лаби ринтом , она впервые и спытала вожделеющую тоску по ... лабиринту ; если позволительно воссоздавать биографию Ницше к ак своего рода биомиф (в русле уникальной попытки Эрнста Бертрама , но в ином композиционном ряде ), т о эта символика окажется основополагающей д ля всей его жизни . Ранний Ницше — герой в лабиринте с путеводной нитью стиля — и поздний Ницше — герой , преданный стилем , и уже сплошной лабиринт стиля без героя : поистине , «ещё несколько шагов ... и приходишь к факиру , неделями спящ ему в гробу» . Стиль без героя — мы знаем — машина , готовая разлететься на куски ; «я не понимаю , — так оз начено это в одном из последних писем , — зачем мне было так ускорять трагическую катастрофу мое й жизни , которая началась с Ессе » (Письмо к П . Гаст у от 16 декабря 1888 г .). Это недоумение рас сеивается одной поправкой ; речь идёт не о Я , а о вышед шем из-под контроля и предоставленном самому себе совершенном языке («До меня не знали , что можно сделать из немецкого языка , что можно с делать из языка вообще» ), настолько совершенно м , чт о уже как бы и не нуждающ емся в « авторе » , разве что в « стенографе » ... Вот какой предстает онтология этого языка в одном отрывке из наследия , озаглавленном : «Совершенная книга» (приводится в отрывках ): « Совершенная книга . Иметь в виду : 1. Форма , стиль . — Ид еальный монолог ... Ника кого Я ... Как бы беседа духов ; вызов , бравада , заклинание мёр твых ... Избегать ... всех слов , смогших бы наве сти на мысль о некоем самоинсценировании… 2. Коллекция выразительных слов . Предпочтение отдавать словам воен ным . Эрзац-слова д ля философских терминов : по возможности немецкие и отчеканенные в формулу ... 3. Построи ть всё произведение с расчётом на катастрофу » . В дифирамбе «Плач Ариадны» запечатлена последняя трагиче ская трансфигурация стиля (будем читать : жизни ) Ницше : функция лаб иринта переходит о т Ариадны к самому Дионису (« Ich bin dein Labyrinth» ), странному богу , требующему от своего единстве нного ученика уже не книг , а каких-то о брядовых жестов мысли , уже не коллекции вы разительных слов , а только танца . Этому ат еисту пришлось- таки заречься : «Я поверил бы лишь в такого Бога , который мог бы танцевать» ; но , должно быть , танец , предл оженный богом-танцмейстером , оказывался уже не под силу надорванному во всех — земны х и небесных — смыслах « сверхчеловеку » : «Вы не нау чились ещё у меня , как танцевать нас мешку» , и притом «на высоте 6000 футов над уровнем человека» . Финал — ритуальное принесение себя в жертву танцующему богу — разыгрывался у же в строгом соответствии с поэтикой ката строфы . Утроенный лабиринт раздавался жесточайшим переуто млением и набегами прострации . Нет более странного зрелища , чем последний метаморфоз лабиринтного человека , перестающего вдруг искать Ариадну и жаждущего ... почти яснополянской простоты и бесхитростности . «Форм ула моего счастья , — он повторит это дважды : в «Сумерках идолов» и в «Антихристе» , — Да , Нет , прямая линия , ц ель...» И ещё один выпад — против пред ательского стиля : если бы мы не знали , что это говорит о себе Фридрих Ницше , нам , со всей достоверностью , показалось бы , что это говорит о нём ... Лев Толс т ой : «Я только пустослов : а что в словах ! что во мне !» И уже как б ы в преодоление пустословия — деловой жа ргон визионера : «Клянусь Вам , что через дв а года земля будет содрогаться в конвульс иях» (Письмо к Г . Брандесу от 20 ноября 1888 г .). «Я достаточно сил ё н для то го , чтобы расколоть историю человечества на два куска» (Письмо к А . Стриндбергу от 7 декабря 1888 г .). Последний симптом : внезапная д емаскировка Я , переут омлённого масками и требующего наконец прямой собственной речи , — невыносимое fortissimo самоз ванств , настоящее насилие над Евтерпой : я ученик философа Диониса ; я северный в етер для спелых плодов ; я всегда выше случая ; я так умён ; я пишу такие хороши е книги ; я впервые открыл трагическое ; я первый имморалист ; я изобретатель дифирамба ; я слишком нов ы й , слишком богаты й , слишком страстный ; я обещаю трагический век ; я хожу среди людей , как среди обл омков будущего ; у меня впервые в руках масштаб для истин ; я впервые могу решат ь ; только с меня начинаются снова надежды ; я знаю свой жребий ; моя истина ужасн а ; я первый открыл истину ; я тот , кому приносят клятвы ; я всемирно-историчес кое чудовище ; я анти-осёл ; я рок ; я не человек , я динамит , — и уже почти м ашинально модулируя в тональность «паралича» и «комбинированного психоза» — среда индусов я был Буддой , в Г реции — Дионисом ; Александр и Цезарь — мои инк арнации , также и поэт Шекспира — лорд Бэкон ; я был напоследок ещё и Вольтером и Наполеоном , возможно , и Рихардом Вагнер ом ... Я к тому же висел на кресте ; я Прадо ; я также отец Прадо ; рискну сказ ать , что я такж е Лессепс ... и Ш амбиж ; я каждое имя в истории . Это — настоящее заговаривание лабиринта , исступлённый шедевр чисто эгографического экзорцизма , как бы бессознательно испещряющего стены лабирин та (уже усыпальницы ) магическими речениями «Кн иги Мёртвых» , — посл е дний подвох самосознания , отданного на заклание темпу : « Мой девиз : у меня нет времени для себя — вперёд !» Тут только и забрезжил выход из л абиринта , и выходом этим оказалась ... Голгофа . «Другу Георгу ! После того как ты открыл меня , невелико было искусство найти меня : трудность теперь заключается в том , чтобы потерять меня . Подпись : Распятый (Der Gekreuzigte)» (Письмо к Г . Брандесу от 4 января 1889 г .). Или ещё : « Моему маэстро Пьетро . Спой мне новую песнь : мир просветлён , и небеса ликуют . Подпись : Распятый» (Письмо к П . Гасту от 4 января 1889 г .). Не будем соблазняться : Распятый могло бы означать здесь — распятый разбойник (« Прадо » ): в сущности , пр икинувшийся разбойником музыкант , посягнувший реш ительно на всё абсолютное , кроме собственного абсолютного слуха , и смогший , вопреки себе , расслышать Голос , к которому остались благополучно глухи века традиционной морали и профессорской философии. 4. Посмерт ные судьбы «В неоп исуемой странности и рискованности моих мысле й лежит причина того , что лишь по исте чении д олгого срока — и наверняка не ранее 1901 года — мысли эти начнут доходить вообще до ушей» (Письмо к М . фон Мейзенбуг от 12 мая 1887 г .). Удивительно , что этому одинокому « охотнику д о загадок » , испившему до дна чашу непризнанности и вынужденному , несмотря н а крайнюю бедственность , печатать за свой счёт жалкие тиражи собственных сочи нений , так и не пришлось хоть однажды усомниться в aere perennius каждой написанной им строки . Пророчество оказалось необыкновенно точным : столетие открывалось оглушительным взры в ом ницшемании , словно бы те на пос леднем дыхании выкрикнутые слова : « я не человек , я динамит » — были не эйфорическим саморазобла чением с-ума-сходящего , а самой действительностью , к тому же весьма скромно засвидетельство ванной , — какой ещё динамит , когда го ворить следовало бы о несуществующем ядерном арсенале ! Злая насмешка судьбы : самому аристократичному из мыслителей , индивидуалисту , поддерживающему свою жизнь строжайшей диетой одиночества и презирающему даже театр , в котором «господствует сосед» , довелос ь посмертно побить наиболее внушительные рекорды по части массового эффекта и стать едва ли не самым всеядным властителем дум начинающегося столетия . Стоит ли и говорить о том , каким невыносимым диссонансом въелась эта всеядность в весь строй ницшевского ме нталитета ; извращени е и порча смыслов определялись здесь не столько качеством разночтения , сколько чисто количественным фактором его , — генезис евр опейского (и после уже и мирового ) ницшеан ства выглядит скорее всего прискорбной шумихо й вокруг некоего аукц и она , торгующ его духовными « мощами » покойного философа и при активном участии самой разношёрстной публики : от уни верситетских профессоров до бойких газетчиков , от новаторов стиля и мировоззрения до начитанных сплетников и сплетниц , от длинново лосой богемы к ружков и журфиксов до горьковских босяков . « Стань те м , кто ты есть » — какой чудовищной пародией обернулось это тайное взыскание одинокого скитальца в ближайшей инс ценировке его посмертных судеб , разыгрывающих как раз обратную картину , словно бы именн о ему, гению всяческих провокаций и почётному гражданину Лабиринта , суждено было накликать на себя эту безвкусную и во всех смыслах жалкую провокацию распоясавшегося ницшеанства и многолично стать тем именн о , чем он никогда не был , да и не мог ни при каких обст о ятельств ах быть . В таком горько карикатурном испол нении сбывался подзаголовок , поставленный им к книге о Заратустре : « Книга для всех и ни для кого » , — сбывалась , точнее сказать , одна лишь первая часть его — « для всех » — при крич ащем и разрушительном отсутс твии « ни для кого » , толь ко и способном уравновесить и осмыслить н евыносимую эмпирику буквально понятых « всех » . « Книга для всех » за вычетом « никого » — т рудно , пожалуй , сыскать более ёмкую и точн ую формулу , смогшую бы вместить весь печал ьной памяти феномен н ицшеа нства , или Сочинений Ницше за вычетом самого Ницше , и это значит : слов за вычетом музыки , музыки за вычетом страсти , страсти за вычетом страждущего , короч е , только слов , мёртвых слов , которым он подобрал непереводимый , гольбейновской силы гра вюрный шт рих : « Ein klapperdures Kling-Kling-Kling» — что-то вроде бряцающего костьми скелета . Скелет ок азался на редкость популярным и общедоступным ; можно было бы разложить его в однозн ачном ряде аксиом , одинаково звучащих для уха какого-нибудь изнеженного декаде н та и какого-нибудь бравого унтер-офицера : сильн ые должны повелевать , слабые — подчиняться , и ещё : жизнь есть воля к власти , и ещё : мораль есть мораль слабых , мстящих таким образом жизни полнейшей дискредитацией её естественных прав , или еще : нет ничего ис т инного , всё позволено . Ницше , подменённый « цитатником Ницше » , врывался в новое столетие лязгом и бряцанием таких вот цитатных кос тей , невыносимой барабанной дробью , возвещающей Пришествие Варвара , той самой « белокурой бестии » , от кото рой , как от контрастно й довески к стилю бидермейер , вдруг восторженно обомлели сидящие на викторианской диете культурные обы ватели Европы . Больше того , не без комедий ных попыток самоидентификации с названной « бестией » — ситу ация , метко запечатлённая Рикардой Хух в с ловах : «Мног ие прикидывались белокурыми б естиями , хотя бестиальности в них не хвата ло и на одну морскую свинку» . Механизм канонизации срабатывал с почти автоматической безупречностью , так что совсем ещё недавн ему идолоборцу , обогатившему инвентарь философски х аргумен т ов невероятным вполне « аргументом от молотка » , довелось занять едва ли не само е почётное место в идолатриуме эпохи ; дело шло об усвоении простейшего алгоритма , ил и конвейерной фабрикации образцовых ницшеанцев , стало быть , о голой технике разведения , и , пож алуй , ни в чём не сказалась провокация столь ярким образом , как в этой издевательской диалектике , позволяющей как ому угодно интеллектуальному и богемному прох одимцу с минимумом средств рассчитывать на ассимиляцию максимума ; так приблизительно и становилис ь тем , чем сам он , п овторим это , не был никогда : ницшеанцами , о ргиастами , выскочками страсти , плагиаторами чужого умоисступления , шумными самозванцами невыстрадан ной тишины , высокомерными дублёрами незнаемых болей и восторгов , « сверхчеловек ами » (в сущности, лишь « сверхгомункулами » ), о которых он , словно бы предвидя их , обр онил вещее слово , что они — « дурно пахнут » . «Беги , мой друг , в своё уединение : я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами . Б еги туда , где веет суровый , свежий воздух !.. Ты жил слишком близко к маленьким , жалким людям . Беги от их невидимого м щения !.. Не поднимай руки против них . Они — бесчисленны , и не твоё назначение бы ть махалкой для мух ... Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой : навязчивость — их похвала . Они хотят близости твоей ко жи и т в оей крови» («Так говори л Заратустра» ). Невозможно без содрогания смот реть на этот постепенный и катастрофический слёт ядовитых мух , называемый ницшеанством ; « жертвоприношение мёдом » , каковым по замыслу философа и д олжно было быть его учение , в самом ск ором времени обернулось каким-то почти п ословичным « за мухами не вид но мёду » — зловещий образ , определивший на десятилетия вперёд судьбы этой философии . Трудно вообразить себе какое-л ибо духовное событие (да к тому же ещё такого ранга ), которое подверглось бы большим глумлениям , осквернениям , насильственн ым искажениям ; можно было бы вкратце пройт ись по некоторым наиболее типичным и зада ющим тон вехам этого шабаша . Первые трупны е симптомы обнаружились ещё прижизненно , когд а сошедший с ума философ доживал свои д н и в лечебнице для душевнобол ьных ; известны по меньшей мере две попытки , два совершенно бредовых проекта его изле чения . Юлиус Лангбен , так называемый « der Rembrandtdeutsche» , автор анонимно изданной книги «Рембра ндт как воспитатель» , ставшей одной из биб ли й немецкого национализма , первым в ознамерился спасти эту «прометеевскую душу» и наставить её на путь истинный ; план в кратце сводился к следующему : внушить больном у , что он принц , отвезти его в Дрезден и создать вокруг него подобие королевско го двора , где с а мому Лангбену была отведена роль камергера и интенданта , на деле — психиатра-инкогнито (удивительно , что только решительным вмешательством Овербека , друга больного философа , удалось пресечь эт у ненормальную затею ). Аналогичный абсурд почт и одновременно во з ник в голове Альфреда Шулера , мюнхенского « космика » и мистагога , близкого к кружку Георге : здесь речь шла о п осещении Ницше и исполнении в его присутс твии корибантского танца , что , по мнению с амого танцовщика , должно было привести к н езамедлительному просв етлению (на этот ра з затея сорвалась за неимением суммы , необ ходимой для приобретения медных доспехов , т . е . реквизита ). Случаи достаточно жалкие и едва ли достойные чего-то большего , чем внимания биографа , не окажись они в лице своих инициаторов зловещим и симпто мами будущей сатанизации ницшеанства в идеоло гии национал-социализма : оба , Лангбен и Шулер , вписали свои имена в списки предтеч и духовных отцов гитлеризма , а Шулер , по ряду сведений , оказал и непосредственное ли чное влияние на слушавшего в 1922 г. его лекции Гитлера . Появление этих фиг ур в самом преддверии культурной канонизации ницшевского наследия глубоко символично ; зде сь , пожалуй , и следовало бы искать камерто н , по которому настраивалась печальной памяти деятельность «Архива Ницше» , этого центр а едва ли не всех последующих фальсификаций ницшевской философии . Борьба за Архив , в сущности , за понимание самой философии , разгорелась уже в 90-х гг . прошлог о столетия , когда встал вопрос о приведени и в порядок огромного количества неопубликова нных рукоп и сей и подготовке полно го собрания сочинений ; руководство Архивом вз яла на себя Элизабет Фёрстер-Ницше , сестра философа . Фрау Фёрстер-Ницше — « любимая сестра » и « единомышленница » , « конфидентка » и чуть ли не единственная « ученица » , автор многотомной «Жизни Ф ридриха Ницше» , удивляющей и по сей день техникой вдохновенной бессовестности в перекройке и перестройке этой кровно близк ой и духовно чуждой ей жизни ; можно то лько удивляться « католической » гибкости , с каковою эта носит ельница фамильной честности своей пр отест антской семьи в кратчайший срок разыграла некое подобие Константинова дара и предста ла миру аутентичной наследницей того , кто , уходя во мрак , успел-таки предупредить мир о своей « взрывоопасности » . «Фрау Фёрстер — патологическая лгунья» — от этой оценк и Бинсванг ера , иенского врача Ницше , как выяснится , б ыл не так уж далёк и сам «брат» . М ошенничества не уступали по уровню и каче ству архетипам бульварной литературы ; нужно б ыло прежде всего обеспечить миф наследственно сти , и , поскольку реальность оказывал а сь до противоположного иной , в ход пускались средства самого примитивного и н изкопробного подлога , скажем переадресат писем , где « любимой » и « дорогой » п редставала уже не мать или какая-нибудь из добрых подруг , а « сестра » — неугодные имена в оригин алах устр анялись ... нечаянными кляксами . Уже гораздо позднее выяснится , что « любимая сестра » была , скорее , « ненавистной » , ограниченное и никак не лабиринтное соз дание , несущее в себе всю непредсказуемость обывательски-женской энергии («она не перестаёт мучить и пре следовать меня» , — в ырвалось однажды у него в связи с оче редной интригой ), раздражало и не могло не раздражать во всех смыслах («Люди вроде моей сестры неизбежно оказываются непримирим ыми противниками моего образа мыслей и мо ей философии» . Или ещё : «Как м о жем мы быть родными — вот вопрос , над которым я часто размышлял» ). Символичной — не только в жизненных , но и в п осмертных судьбах — оказывалась и двойная фамилия : ницшеанство ближайших десятилетий , мож но сказать , всей первой половины нашего ве ка правильне е было бы назвать н е ницшеанством собственно , а неким фёрстер-ницшеанством ; Бернгард Ф ёрстер — «зять» , и ещё раз отнюдь не «любимый» , — подвёл окончательную черту в отношениях брата и сестры . Гимназический учитель в Берлине , сделавший антисемитизм п рофессие й и чуть ли не призванием , он начал свою карьеру с того , что з адевал и даже избивал евреев на улице ; женившись на Элизабет Ницше в 1885 г ., он переехал с нею в Парагвай , где молодожё ны , спасаясь от « еврейского засилья » , вознамерились основать «Новую Герман ию» , некий химерический анал ог пуританских утопий XVII в . Антисемитизм , сыграв ший в своё время немаловажную роль в разрыве отношений между Ницше и Вагнером , был , возможно , последней каплей , переполнившей чашу терпения в отношениях с сестрой , на этот раз « м стительной антисемитской дурой » (die rachsuchtige antisemitische Gans) (П исьмо к М . фон Мейзенбуг в мае 1884 г .). Д-р Фёрстер , запутавшись в многочисленных фин ансовых махинациях , покончил самоубийством — в год болезни Ницше ; оставалась сестра — Фёрстер-Ниц ше , — олицетворявшая самой этой двуфамильностью многочисленные духовные м ахинации , которые надолго определили участь н ицшеанства . Махинации не прошли незамеченными . Уже Фриц Кёгель , талантливый редактор первого п олного издания , доведший публикацию до 12-г о тома включительно , ознаменовал свой протест уходом из Архива ; речь шла , в ч астности , о каталогизации заметок , относящихся к 80-м гг ., — заметок , которым с уходо м Кёгеля суждено было обернуться пресловутой компиляцией «Воли к власти» , этой чистейш ей фаль ш ивки , сыгравшей столь реши тельную роль в псевдоидеологизации ницшевского мировоззрения . Первый тревожный сигнал , оповест ивший мир о том , «в чьих руках оказало сь наследие Ницше» , исходил от Рудольфа Шт ейнера , долгое время работавшего в Архиве и отказавшегос я стать редактором заведомо фальсифицируемых материалов ; если бы к этим предостережени ям , датированным 1900 г . (год смерти Ницше ), отн еслись с должным вниманием , то не пришлось бы дожидаться сенсационного издания Карла Шлехты (1956), рассредоточившего так называемую «Волю к власти» и вбившего осиновый ко л в плакатно усвоенное нацифицированное ницше анство . Задача была проста и в простоте э той рассчитана на безошибочный эффект : сотвор ить из недавнего истребителя кумиров нового и во всех смыслах отвечающего с п росу эпохи кумира . Эпоха , погрязшая в прес ностях обязательного рационализма и в его мещански-бытовых проекциях , требовала лакомств и обжигающих приправ , какого-то непременно гер оического и непременно трагического духовного анекдота , короче , некой « диони си ческой » компенсации своего карикатурно-аполлонического благополучия — стре сса , готового выдержать любые издержки ради чаемой остроты ощущений . Расчёт оказывался дьявольски проницательным : коммерческий Ницше , оме щаненный Ницше , Ницше , поданный на манер т олс товской «Крейцеровой сонаты» , в гостин ой «с мороженым и декольтированными дамами» , действительно и уже в объёме всего т ворчества сошедший с ума Ницше , ибо зачита нный до дыр , хуже — принятый , хуже — по-своему понятый и обоженный ... « базарными мухами » , насто ящий повелитель мух , слетающихся на вс ё сладкое в мирное время и готовых об ернуться весёлыми бестиями в час бойни и смут , — таков был спрос , таков был вкус , и такова отвечающая вкусу и спрос у цель . В каком-то смысле подлог выглядел пустячным делом ; провок а торская н атура стиля , впечатля я позициями фронта , оставляла без присмотра тыл , так что труднейшее для пониман ия оказывалось одновременно легчайшим для про фанации . « Идеальный монолог » (см . выше ) только и мог быть рассчитан на « идеального сл ушателя » ; слушате ли , увы , б ыли более чем реальны — и язвительная реплика Ницше об оглуплении христианской и деи в христианах в полной мере оборачивал ась против него самого , претерпевшего невообр азимый эффект оглупления в ницшеанцах . Не было ничего проще , чем вытравить из т е кстов музыку , страсть и личность и предоставить тексты самим себе как сплошной бумбум , как свирепую оргию взбесив шихся инстинктов , как безвкуснейший философский канкан , разжигающий интеллектуальную похоть обр азованного обывателя и западающий в память рядо м профанированных символов . Если утрудить себя сопоставлением и сравнением двух текстов — сфабрикованной «Воли к власти» и восстановленных в первоначальной п оследовательности тех же отрывков , — то качество и масштабы случившегося поразят воображение . Взору предстанут две несои змеримые картины , относящиеся друг к другу как серия фотомонтажей к естественной жизн и лица , как изготовившийся в стойке боксёр к мученику мысли , едва успевающему (в промежутках между невыносимыми болями ) заносить на бумагу беспорядочн ы й и в то же время необыкновенно ясновидческий шк вал « истории ближайших двух столетий » . Сомнений нет , этот второй устраивал меньше всего ; мысль , рассчита нная на почти смертельное напряжение всех (а не только головного ) органов понимания , рассчитанная , стало быть , на некий обя зательный акт читательского самопреодоления , чтоб ы глаза и уши , привыкшие к философским мурлыканьям академического ширпотреба эпохи , пе рестроились на досократический лад трагического восприятия идей , — эта мысль , ещё раз , устраивала мен ь ше всего ; устраив ал цитатно оболганный , идеологически оболваненный двойник : устрашающий горлохват в проекции культуркритических сенсаций , обернувшийся бестселл ером популярнейший «Заратустра» — третий по счёту идол (наряду с лютеровской Библией и «Фаустом» ) в рюкзаках отправл яющегося на фронт немецкого юношества . Итоги — ещё до второй мировой войны — подводила первая , устами « прот ивников » . Вот несколько свидетель ств , тем более ошеломляющих , что принадлежат они в основном не фельетонистам , а реал ьным политика м . Лорд Кромер , бывший ге неральный консул и организатор Египта (в а нглийской « Spectator» ): «Одна из причин , вынудивш их нас принять участие в этой войне , з аключается в том , что мы должны защитить мир , прогресс и культуру от того , чтоб ы они не пали жертвой ф илософии Ницше» . Роберт Сесиль ; «Миссия Антанты — заменить волю к власти , это дьявольское учение немца , волей к миру » . Л уи Бертран (во французской « Revue des deux mondes» ): война с её разрушением церквей — непосредстве нное творение Ницше . Худшее , однако , б ы ло впереди : осенью 1934 г . Архив посетил новои спеченный фёрстер-ницшеанский « сверх человек » — Адольф Гитлер . Вст реча протекала в довольно забавных тонах ; по свидетельству принимавшего в ней участие Шпеера , «эксцентрично-увлечённая фрау (в возра сте без мало го 90 лет . — К.С. ) явным образом не могла сговориться с Гитлером ; завязался необы кновенно плоский , никак не клеившийся разгово р» , что , однако , не помешало престарелой вд ове бывалого юдофоба рассыпаться в восторженн ых комплиментах перед своим собеседником и даже подарить ему на память трость брата . Механизм идентификации и на этот раз сработал в « общезначимо м » порядке : в ряду героических « провидцев отечества » и « предтеч » — Лютер , Гёте , Бетховен , Гёльдерлин , Вагнер (кто ещё ?) — автор пресловуто мифической «Во ли к власти» занял одно из наиболее видных мест , надолго омрачивш ее его духовную , да и просто « человеческую , слишком человеческую » репутацию . Эффект этой идентификации зависел по меньшей мере от двух условий — нужно было , во-первых , не утруждать себя скол ько-нибудь вдумчивым прочтением текстов , и нужно было , во-вторых , сводить дело к броским и легко запоминающимся обрубкам фраз . В конце концов каждому эпохальному мысли телю приходится выдерживать свой плебисцит — некое испытание прокрустовым ложем обобщени й , где речь идёт не о «забыт ых добродетелях правильного чтения» , до котор ых нет никакого дела торопливому и вечно занятому большинству , а о своеобразной ре дукции всего мировоззрительного объёма к двум -трём росчеркам в общем и целом — что бы «покороче и ясне е » . Этого и спытания — скажем сразу же — Ницше не выдержал ; да и кто бы выдержал его ! Говоря в кредит будущих возможных недора зумений , — он не выдержит его никогда и ни при каких обстоятельствах ; слишком чудовищным оказался резонанс первого недоразум ения . Д е ло вовсе не в том , что автор «Заратустры» попал в ряд « предтеч » национал-социал изма ; он , как мы видели , разделял эту у часть с достаточно внушительными именами миро вого калибра , — дело в том , что эта псевдоидеологическая интерпретация , которой идеоло ги наци зма , в стремлении обеспечить им манентную и почвенную подоплёку движения , при давали особое значение , оказалась более живуч ей , чем любая другая , и надолго пережила породившую её причину . Симфонии Бетховена , н е в меньшей степени « работаю щие » на режим , чем про поведи Заратустры , даже и не нуждались в послевоенном карантине денацификации , настолько абсурдной могла бы показаться мысль об их запятнанности . Карантин ницшевской философии — плачевнейший факт европейской культуры — частично длится и по сей день , во вс я ком случае , у нас , где до сих пор ещё не сделано ни одной сколько-нибудь серьёзной попытки пересмотреть э тот вопиющий стереотип , в то время как на Западе , после ставших классическими изда ний Шлехты и Колли — Монтинари , а так же потока публикаций , посвящённ ы х « казусу Ницше » , просто неприличной выглядит уже столь однозна чная и одиозная оценка этой мысли . Подведём некоторые итоги . Если избавиться от расхожего предрассудка , гораздого навешив ать ярлыки на основании отдельных вырванных из контекста (к тому же тен денцио зно подобранных ) отрывков , — кто , спросим снова , из мыслителей всех времен выдержал бы эту процедуру , не очутившись в стане « врагов человечества » ? — если , стало быть , брать вопро с должным образом , т . е . в конкретно по нятом целом , а не в химерически о т влечённом « общем и целом » , то нацистский ангажемент Фридриха Ницше обернётся не просто очередной фаль шивкой в духе пресловутых традиций Архива , но фальшивкой , абсурдной в обоих — бук вальном и аллегорическом (допустив , что до символа ситуация н е дотягивает ся ) — смыслах . Уже не говоря о холодном и недоверчивом отношении со стороны власть имущих « философов » — Альфред Роз енберг в «Мифе XX столетия» специально подчёрки вает неарийский характер дионисизма и тем самым всего ницшевского мировоззрения , — д остаточно обратить внимание на ряд самы х существенных диссонансов , чтобы понять , каки м бесстыдным образом могло здесь белое вы даваться за чёрное . Кто станет спорить с тем , что нацистская идеология в целом (да и , пожалуй , в общем ) сводится к тр ём основополагающим пр и нципам : пангерманизму , антисемитизму и славянофобии ! Но если так , то не стоит ли в целях окончательного устранения кривотолков проэкзаме новать Ницше именно по этим трём пунктам — с обязательной оговоркой , что речь идёт на этот раз не о предумышленных цитат ных вырезках , а о едином конте ксте всей его философии ! Итак , 1. Пангерманизм . — Здесь , за вычетом кратковременного , юношески-вагнерианского «германства» , картина до того ясна , что даже самому пристрастному и фанатичному космополиту пришлось бы пр изнать чу довищные издержки и , возможно , призвать автора к порядку . Вот несколько выбранных наугад свидетельств (воздерживаемся о т сносок , полагая , что читатель без труда удесятерит их количество при чтении сами х текстов ): «Немцы — их называли некогда народом мысли т елей : мыслят ли они ещё ныне вообще ?» — « Deutschland, Deutschland uber alles, я боюсь , что это было концом нем ецкой философии...» — «Этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет » . — «Надутая неуклюжесть умственных приёмов , грубая рука при с хватывании — это нечто до такой степени немецкое , что за границей это смешивают вообще с немецкой натурой» . — «Определение германцев : послушание и длинные ноги...» — «Происхожде ние немецкого духа — из расстроенного ки шечника.,.» — «Куда бы ни простиралась Германия , она портит культуру» . — «По- немецки думать , по-немецки чувствовать — я могу всё , но это свыше моих сил...» — «Не могу ли я предложить слово «неме цкий» как международную монету для обозначени я этой психологической испорченности ?» И уже как бы в п р ямом предвиден ии будущих « господ Земли » — « народа , состоя щего из 80 миллионов аристократов » (по меткой формуле Даниэля Алеви ), — предупредительная оговорка Заратустры : «Гости мои , вы , высшие люди , я хочу говорить с вами по-немецки и ясно . Не вас ожидал я з десь , на этих горах» . Характерный симптом : даже Альфред Боймлер , философ ex officio, основательно пот рудившийся над впихиванием Ницше в кругозор горланящих на парадах ландскнехтов , не уд ерживается от негодования в адрес « предтечи » . Вот его пр иговор : «Это — сознательное предательство , когда Ницше п ишет Тэну в Париж : «Я страдаю от того , что мне приходится писать по-немецки , хот я я , пожалуй , пишу лучше , чем когда-либо вообще писал какой-нибудь немец . В конце концов французы уловят на слух в книге (речь идет о «Сумерках идолов» ) глубокую симпатию , кот орую они заслуживают ; я же всеми своими инстинктами объявляю Германии войну» . Нужно смотреть вещам в лицо : Ницше нарочно об ращает внимание француза на раздел , направлен ный против немцев . Это нечто принципиально иное , чем просто пересылка книги , в которой фигурирует названный раздел , — это поступок . Измена родине как поступок оглашается и в пре дпоследней , всё ещё сохраняющей ясность откры тке , посланной Овербеку : «Я и сам занят как раз составлением Promemoria для европ ейски х дворов с целью создания антинемецкой ли ги . Я хочу зажать «Рейх» в ежовых рука вицах и спровоцировать его к отчаянной во йне»» . Остаётся лишь догадываться , каковой мог ла бы быть участь « изменника » , доведись ему дожить до реалий следующего , им-де наклик анного «Рей ха» ! 2. Антисемитизм . — Ещё несколько отрывков на выбор и без комментариев : «Евреи , без сомнения , самая сильная , самая цепкая , самая чистая раса теперь в Европе» . «Мыслитель , на совести которого лежит будущее Европы , при всех планах , которые он составляет себе от носительно этого будущего , будет считаться с евреями — и с русскими , — как с наиболее надёжными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил» . — «Б ыло бы , может быть , полезно и справедливо удалить из страны антисемитических крикун о в» . — «Встретить еврея — бл агодеяние , допустив , что живёшь среди немцев» . — «Поистине , общество , от которого волос ы встают дыбом !.. Ни в каком ублюдке зд есь нет недостатка , даже в антисемите . — Бедный Вагнер ! Куда он попал ! — Если бы он ещё попал к свинья м ! А то к немцам !..» Мотив настольк о глубокий , что даже в последних , невменяе мых туринских письмах речь идёт о «ликвид ации Вильгельма , Бисмарка и антисемитов» . И наконец , 3. Славянофобия . — Начнём с того , что этот мыслитель , на которого некоторые увлечённы е публицисты возлагали чуть ли не решительную вину за идеологию национал-социализ ма , никогда не уставал подчёркивать — и притом именно в пику соотечественникам — преимущества своего польского происхождения . Теперь постараемся представить себе чувства , кото рые долже н был испытать какой-нибудь приверженец назва нной идеологии при чтении хотя бы следующ его признания : «Одарённость славян казалась м не более высокой , чем одарённость немцев , я даже думал , что немцы вошли в ряд одарённых наций лишь благодаря сильно й примеси славянской крови» . Не умолчим и о самом существенном : когда миссией А нтанты провозглашается спасение мира от филос офии этого « дьявольского немца » , мы вправе были бы пожат ь плечами и судить о легковесно-газетном п реувеличении в том лишь случае , есл и фраза действительно исходила бы от полем ически зарвавшегося газетчика , а не от реа льного и к тому же влиятельного политика . Что-то особенное и совершенно небывалое удалось предвидеть в наступающем XX веке этому сейсмографически чуткому провидцу , вскрича в шему , как никто , о « восходящем нигилизме » , об « эпохе чудовищных войн , крушений , взрывов » , об « условиях , которые и не снились утопист ам » : «Начинается эпоха варварства ; науки будут поставлены ей на службу» или «Наступает время борьбы за господство над земным шаром — она будет в естись во имя основных философ ских учений » — что-то такое , после чего « миссия Антанты » , пожалуй , покажется нам не такой уж и преувеличенной . «Понятие политик и , — так скажет он в «Ессе Homo» , — совершенно растворится в духовной войне ; вс е формы власти старого общества взл етят на воздух ; будут войны , каких ещё никогда не было на земле» . И , наконец , решающее место — своего рода духовное credo и политическая программа , в сущности , выпад философа , на которо го и ополчится будущая Антанта : «Мел оч ность духа , идущая из Англии , представляет нынче для мира великую опасность . Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию , чем чувства а нглийских утилитаристов ... Мы нуждаемся в безус ловном сближении с Россией и в новой о б щей программе , которая не допуст ит в России господства английских трафаретов . Никакого американского будущего ! Сращение не мецкой и славянской расы» . И вот — после столь глухого пере рыва — снова : Фридрих Ницше на русском языке . Трудно пере дать в слове , что именно могли бы мы испытать при этом , допустив , что мы не стали бы демонстрировать в этом слу чае академическую выдержку и делать бесстраст ную мину при столь неожиданной игре . Должн о быть , нечто вроде шока ; должно быть , некоторую неловкость (с непривычки ), внезап ную смятённость и моментальную мобилизацию вс его бессознательного горизонта ... Ницше , оболганный , табуированный , поражённый в культурных права х , Ницше , обречённый на пиратское существовани е между спецхраном и чёрным рынком , пущенн ый на культурный с а мотёк и вс ё ещё — сенсационный , подпольный , мушиный ; будем надеяться , этому Ницше приходит конец . Мошеннический образ , долгое время служивший прообразом « сильных » ничтожеств — от героев Арцыбашева и Пшибышевского до маньяков государственной власти , — безво звратно сдаётся в архив авантюр века ; этой философией , можно сказать со всей уверенностью , не вдохнови тся больше ни один унтер-офицер . Остаётся иной образ , но — внимание ! — отнюдь н е безопасный , отнюдь не разминированный , отнюд ь не легко перевариваемый : д а , вс ё ещё опасный , взрывоопасный , всё ещё « динамит » , но — иной . « Философ неприятных истин » — так однажды вздумалось ему назвать себя , ещё до того , как и стины эти были названы им же « ужасными » . Какая странная ирония ! Десятилетиями мы держали эти ужас ные пис аные истины под замком , отдавая сь по-неписаному ужасам , в сравнении с кот орыми они показались бы разве что невинны ми приближениями ; десятилетиями кому-то думалось , что читать « вот это вот » опасно , словно речь шла о воспитанных мальчиках , которых надо было уберечь от этой смертельно ужаленной и оттого « неприятно » жалящей совести ... Опасно ? Но не о паснее же самой действительности , которую так разрушительно чувствовал и небывалые вирусы которой впервые привил себе , продемонстриров ав на себе их действие , этот ч елов ек ! Вирусы остаются в силе , и , покуда е щё они будут оставаться в силе , жертве Фридриха Ницше придётся быть не столько философским наследием , сколько злобой дня . В о всяком случае , шифром к ней окажется отнюдь не традиционно понятая философия . О шифре о н обмолвился сам , нечаян но выдав собственную тайну , — ещё в п ервой юношеской своей книге о трагедии : в том самом — захватывающе исповедальном — отрывке , где речь идёт о « демоне » Сократа , убийцы тр агедии , — демоне , велевшем Сократу слушаться музыки . Трагедия умерла , но трагедия возродится , и символом этого возрождения бы л бы отдавшийся музыке Сократ — ненавистный диалектик , котор ый обменял бы всю оружницу своих аргумент ов на внезапное чудо — за петь ... И ещё одно юношеское п ризнание о какой-то книге — в сущнос ти , о всех своих будущих книгах : «П о сути дела , это музыка , случайно записанн ая не нотами , а словами» (Письмо к Софи и Ричль от 2 июля 1868 г .). Прибавить к этому нечего . Но какой случайностью можно было бы объяснить странный факт , что меньше всего в этой м узыке была услы шана сама музыка и больше всего — на сильственно отторгнутые от неё и уже не отвечающие за самих себя слова !