Посредственность как социальная опасность

Посредственность как социальная опасно сть Ольга Седакова Внутренняя жизнь, вообще говоря, обладает большой автономностью от внеш них обстоятельств, а порой, в самых напряженных моментах, может обладать абсолютной автономностью. Такой момент абсолютной автономности, иначе говоря, свободы от всего, что происходит снаружи, описал Лев Толстой в сво ем Пьере Безухове, когда Пьера в московском плену у французов, в ожидании возможного расстрела посещает чувство личного бессмертия. И рядом с эти м чувством все кажется смехотворным: “Меня расстрелять? — думает Пьер. — Мою бессмертную душу?” Такие моменты абсолютной автономности случаю тся не только в пограничных ситуациях: сверхтяжелых, сверхопасных — они могут быть в совсем других местах. В том, что называется “веянием хлада то нка”, в голосе какого-нибудь старого певца на старой пластинке — это, в ко нце концов, несущественно. Существенно то, что мы оказываемся в прострас тве другого, по существу, измерения. Не только другого измерения: в том мес те, которое само – мера, которое само измеряет происходящее уже каким-то иным – и не побоюсь сказать, последним образом. Во внутренней жизни — я понимаю условность этого названия, но постмодер нистская привычка ставить все в кавычки и говорить перед каждым серьезн ым словом “как бы” (“я как бы радуюсь”) мне уж очень надоела, поэтому я позв олю себе такое старинное выражение — во внутренней жизни человек встре чается с тем, что Гёте назвал “старой правдой”, которая всегда та же. Das Wahre ist von laengst gefunden, Hat edle Geisterhaft verbunden; Das alte Wahre, fass es an! Правда найдена давным-давно И связала союзом благородные души; Крепко держись ее — этой cтарой правды. Эта “старая правда” не изменяется не только от смены политических режим ов, но и от космических катаклизмов. Как известно, “небо и земля прейдут, н о слова Мои не прейдут” (Мр. 13:31; Лк. 21:33). Искать ее не надо, она найдена или откры та давным-давно или была открыта всегда. Но что надо искать — это себя, та кого себя, который способен ее встретить. Продолжая прибегать к гётевски м словам, искать себя “благородного”, себя, который состоит в союзе вот с э тим обществом связанных правдой душ. Именно на этом месте – пути к себе – мы как раз и встречаемся с политикой. Это неожиданно? Разве не бежать от политики – вместе со всем “внешним” следует, чтобы найти себя? Такой пут ь хорошо известен, в обиходе он и почитается “духовным”. По моему убежден ию, если это путь духовности, то гностической. Одно дело – отстранение от политизирующей суеты: И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура – совсем другое – отношение с политикой в ее исходном, аристотелевском см ысле: с политикой как законами общежития, законами гражданства. Потому ч то к этой самой гётевской “старой правде” нельзя прийти, если ты пойдешь путем новой кривды, то есть равнодушия к тому, что происходит, использова ния всего этого для каких-то своих маленьких удач и выгод или же – выбере шь себе пресловутую “точку зрения вечности” — sub specie aeternitatis, что особенно любя т обыватели. Для них это почему-то чрезвычайно легко - оказаться в этой точ ке и смотреть на все глазами вечности. Но такая панорама чаще всего подоз рительно напоминает обыкновенное наплевательство. Мне рассказывали мои итальянские знакомые, которые навещали Соловки, ка к они спросили там насельников, монахов, почему на Соловках так мало памя ти о том, что происходило совсем недавно, почему их гид об этом и речи не за водит. На это они услышали: да ведь было такое краткое время в сравнении с вечностью... Вот это та точка зрения sub specie aeternitatis, которую, по-моему, можно назват ь точкой зрения свинства. Мои итальянские знакомые, верующие, не побояли сь заметить, что и 33 года земной жизни Христа с точки зрения этой вечности – совсем короткое время! Вспоминая Томаса Манна уже зрелого, можно привести его слова о том, что по литика — это здоровье духа, который вне политического самосознания и де йствия гниет. Что такое в конце концов эта политика, это гражданство? — С одной стороны, это опыт существования в виду зла - и ввиду страдания, чужог о страдания, с другой. Вот что я имею в виду, когда говорю о политике. Здесь к аждый человек оказывается свидетелем. Оказывается участником истории – или жертвой истории, как это понимал Бродский: не тем, с кем круто обошл ись, а тем, кто по неведению или лени или малодушию оказался сотрудником п алачей. Когда зло принимает откровенно инфернальные формы, а невинные страдани я превосходят все меры, как это было, допустим, при Гитлере и Сталине, то со юз со злом или даже мирное с ним сосуществование определенно делают для человека невозможным встречу со “старой правдой”. Для своего “внутренн его мира” он принес в жертву других – и уж тут никакого мира ждать не прих одится. В этом я глубоко убеждена, и доказательств этому много. Выбор в сит уациях такого рода труден по-человечески (жалко себя, страшно и т.п.), но сов сем не труден эвристически: здесь все ясно — где зло, где добро; во всяком случае, мыслящему и чувствующему человеку это несомненно ясно. Наша ситуация гораздо сложнее: она пестрая и мутная. Времена, которые я по мянула, времена инфернального зла, без стыда утверждали целесообразнос ть зла любого масштаба, постулируя, что зло — это добро, если оно служит в ерной цели (“немецкой верности” или “торжеству коммунизма”). Теперешнее время такого не говорит. Скорее уж оно говорит, что само это различение ус тарело, что все и не добро, и не зло, а что-то такое смешанное и невнятное, от части хорошее, отчасти дурное – как все мы, как весь этот грешный мир. Нет худа без добра – и добра нет без худа, как симметрично дополнил немудрящ ую пословицу Бродский – и предположил, что это и есть та новость, которую Россия несет Западу, тот “свет с Востока”, которого он ждал и наконец созр ел до него. Созрел до старого цинизма софистов? Итак, во всяком случае, не н ам рассудить, что здесь зло а что добро, и сама такая претензия различать г розит фундаментализмом. Насилие становится неприметным, носители его - а нонимны. Кто, собственно говоря, тиран либерального общества? А жертв как будто и вовсе не видно. Из того, что я говорю, понятно, что “нашей ситуацией” я называю не собствен но российскую ситуацию, в которой мы еще недалеко отошли от этих инферна льных форм насилия и страдания, и они всегда рядом, так что не впасть в них снова - это наша актуальная задача, и дальше нее ничего не видно. Но тем не м енее, есть общее “планетарное” время, есть положение всей цивилизации, к которой мы так или иначе принадлежим (или будем принадлежать) и ключевое слово которой – либерализм. Вот это-то общее как раз, мне кажется, во всех наших разговорах об актуальности и современности не обсуждается. Мы про должаем говорить о собственной ситуации как из-за железного занавеса ил и из-за китайской стены. Это то самое общее положение, которое мы, после того, как наша почти полная изоляция в мире кончилась, вроде бы должны нагонять: вроде бы мы отстали о т “них”. Однако порой мне кажется (по опыту двойной жизни, поскольку я все время странствую между двумя этими мирами, “нашим” и “их” и не могу уже не видеть их как один мир) — мне кажется, что, как ни странно, часто дело обсто ит ровно наоборот. Кажется, что мы в каком-то смысле уже были в будущем это го либерального общества, хотя, естественно, ничто точно не повторяется, и “их” будущее может принять какие-то другие оттенки. Но я отчетливо виде ла, что в чем-то мы действительно были, как тогда пели, “впереди планеты вс ей”. Я расскажу одну историю, которая, может быть, уточнит то, что я имею в виду. О днажды в Хельсинки, в университете, меня попросили рассказать в течение одной лекции, академического часа, вкратце, историю подсоветской культу ры и искусства. Одним из опорных моментов в моем рассказе был “простой че ловек”. Я сказала, что героем всей этой истории искусства был “простой че ловек”. От художников требовалось писать так, чтобы это понял “простой ч еловек”. От музыкантов требовалось писать такие мелодии, которые “прост ой человек” (то есть, не получивший музыкального образования и, возможно, не отягченный особо тонким слухом – иначе он уже не “простой”) может с пе рвого раза запомнить и спеть; философ не должен был говорить “заумного”, “сумбурного” и “непонятного”, как это делалили Гераклит, Гегель и другие “несознательные и буржуазные”, и так далее, и так далее. Был ли этот “прос той человек” реальностью или он был конструкцией? — Это вопрос. Я думаю, и значально он был конструкцией, моделью “нового человека”, “человека вос питуемого”, но постепенно эта официальная болванка наполнилась содерж анием, и мы увидели этого “простого человека” вживе; его “воспитали”, ему внушили, что он имеет право требовать, чтоб угождали его невежеству и лен и. О, сколько раз я видела “простого человека” в действии. На выставках он писал книгах отзывов: “Для кого это все выставлено? Простой человек этог о понять не может”. Он строчил в редакции, он сам стал воспитателем. Да, люд и стали такими, какими их хотели видеть. Видимо, это было удобно. Заметьте, как мало говорится о том, какое удобство реальный социализм, во многих от ношениях мучительный, предлагал человеку, чем он соблазнял его: возможно стью безответственности, свободы от личной вины, свободы от “комплекса н еполноценности” перед всем, что превышает его понимание и его опыт. Это п рекрасно описал Пауль Тиллих, анализируя тоталитаризм в своем “Мужеств е быть”. Без согласия среднего человека на режим, без этого добровольног о совпадения населения с режимом мы мало что поймем в происшедшем у нас. Итак, я рассказываю приблизительно т ак, привожу примеры, говорю о том, что на могилах многих наших художников, убитых сразу или вз ятых долгим измором, можно написать: “Их уб ил простой человек”. И, пока говорю, вижу: студенты смущаются, ежатся... Пото м ко мне подходили преподаватели и благодарили: “Большое вам спасибо! во т теперь они узнали, что делают”. Как выяснилось, хельсинские студенты по дходят к своим профессорам с этим самым требованием: “Пожалуйста, не зав ышайте задач, не требуйте от нас слишком многого. Не говорите нам слишком сложного и заумного. Мы обычные, простые люди — не требуйте от нас невозм ожного. Все должно быть для простых людей”. Финляндия здесь нисколько не исключение. Это сове ршенно типичная картина. Я встречала европейских редакторов, издателей, которые говорили то, что мы в прежние времена слышали постоянно и надеял ись, что это навсегда исчезнет вместе с нашим специфическим режимом: “На ш читатель этого не поймет”. “Мы не должны угнетать читателя завышенной эрудицией, сложностью и т.п.” Часто в таком разговоре мне приходилось слышать наше родное - незнакомое , к счастью, сидящим здесь молодым людям - раздвоение человека на “я” и “мы ”. То есть, человек спокойно излагает собственную позицию: “Я лично этого не люблю, но нам это нужно” – не смущаясь тем, что это позиция клинической шизофрении. Или наоборот: “Я это люблю, но мы этого принять не можем”. Так м ожет говорить человек, облеченный огромной властью. Допустим, министр ку льтуры. Мне приходилось разговаривать с таким человеком. Он устраивал фестивал ь поэзии, на который пригласил самого модного немецкого поэта. Все остал ьные были поэты как поэты, то есть, они писали стихи на бумаге, и стихи эти с остояли из слов, подобранных лучше или хуже.Самый модный поэт ничего так ого не делал. Он обладал исключительной артикуляционной одаренностью: о н изображал стихи при помощи одних только звуков, и при этом, как ни странн о, можно было узнать, что он изображает. Он объявлял: “Я читаю стихотворени е Гёте „Горные вершины“”, — и дальше начинал издавать весьма странные н еиндоевропейские звуки, невероятно смешно, и все каким-то образом понима ли, что это именно “Горные вершины”. Так он изобразил даже Хлебникова, и я могу свидетельствовать, что это было похоже и очень забавно. Устроитель спросил меня: “Как вам это нравится?” И я ответила, что первые м инут десять-пятнадцать можно умереть со смеху. Еще через пятнадцать мину т чувствуешь себя свиньей, в которую тебя обратила какая-то Каллипсо, так что теперь ты способен только хохохотать и больше ни в чем не нуждаешься. Он печально кивнул. И я спросила его: “Зачем же вы его пригласили сюда? Вед ь бывают эстрадные вечера, где такое делают актеры оригинального жанра. Здесь вроде бы собрались поэты”. Он мне говорит: “Но вы понимаете, что о на с скажут, если у нас не будет такого? Мы окажемся реакционерами, правыми, р асистами и всем остальным”. Много историй подобного рода я могу рассказать о разнообразных проекта х и отчетах. Проекты - а культурная и научная жизнь в свободном мире теперь практически переведена на проекты и гранты - пишутся совершенно конформ истским способом. Если в проекте не будут указаны темы, которые считаютс я актуальными - гендерные, в первую очередь; про тело; что-то еще в этом роде - то человек просто не получит гранта или стипендии. Это также вполне знак омая нам техника маскировки своих настоящих интересов под тем, что назыв ается “актуальным”, а у нас называлось... “идейно верным”, кажется. Я могу рассказать о монументальной живописи – и не где-нибудь, а в ватика нских дворцах. То, что там делается сейчас, до боли похоже на советскую мон ументалку брежневского времени. Как раз глядя на такие актуальные декор ативные работы, Сергей Сергеевич Аверинцев и вспомнил песню, которую я у же цитировала, и сказал: “А вот скажите мне, ведь когда нам говорили: „Мы вп ереди планеты всей“, — мы не верили. И пожалуйста: они приходят к чему-то п охожему”. К чему похожему — понятно: к обществу контролируемому, к общес тву установочно популистскому, которое ориентируется на чрезвычайно с ниженный умственный и культурный уровень, на этого самого “простого чел овека”, для которого работает могучая индустрия развлечений и которого надо защищать от “непростых”. Поэтому я и назвала ту опасность и ту тираническую силу, которая, по-моему , угрожает современности, посредственностью. Меня очень позабавило, как мою тему сообщили в рассылке: “Ответственность как социальная опасност ь”. Может быть, в такой постановке вопроса есть смысл, но мне еще о нем не пр иходилось подумать. Предложение интересное, так что, может быть, когда-ни будь я и об этом подумаю, об опасности ответственности. Несомненно, и така я опасность существует. Но пока я собираюсь говорить о посредственности. Прежде всего, я предлагаю вспомнить, как был осмыслен у нас наш радикальн ый поворот от общества тоталитарного типа к какому-то другому. От чего пр едполагалось уйти и в какую сторону направиться. В какую сторону, ясно: в с торону модернизации, вестернизации, достижения того, чем располагает “в есь цивилизованный мир”. При этом цивилизованный мир представлялся как мир демифологизированный, рациональный, прагматичный. Избавляться же с ледовало от господства мифа, от бессознательного, в котором мы пребывали , от “нецивилизованности”. Несколько лозунгов переходили из уст в уста и в конце концов приобрели с татус неоспоримых истин. Один, самый ходовой – строка Бродского: Но ворюга мне милей, чем кровопийца. Другой – из никем не читанного, но всеми почитаемого Вебера, о протестан тском происхождении капитализма. Третий – смерть интеллигенции и вина русской литературы и русских мысл ителей за происшедшее. Четвертый: или хорошая жизнь – или хорошее искусство. Чтобы не было лаге рей, не нужно нам и достоевских. Остановлюсь на минуту только на первом из этих глубокомысленных тезисо в. Поэтический смысл строки Бродского не обсуждается. Принятый же sensu stricto, ка к руководство к действию, этот стих довольно страшен. Мина замедленного действия, которую оставил Европе старый тоталитаризм, - вечное сопоставл ение с собой, из которого получается, что все что угодно лучше и уже потому его нужно принять. Нацизм принят за абсолютное зло, рядом с которым любое другое терпимо и даже оправдано. Но, как заметил французский философ Ф. Фе дье, всякое зло абсолютно. На практике нетрудно убедиться, что воровство непременно где-нибудь вдали кончится кровью, как это описано в “Фальшиво м купоне” - и как мы имели возможность многократно убедиться, читая о разб орках начинающих бизнесменов... Тем не менее, благодушная безыдейная амо ралка приветствовалась как альтернатива “кристально чистым” кровопий цам-идеологам. И что же мы получили в конце концов, на самом деле? Отнюдь не реальный, норм ально действующий рынок, которого, как все знают, у нас так и нет. Мы получи ли новый миф и новую идеологию: идеологию рынка. Больше того: поэзию, роман тику рынка. В западном мире ничего похожего нет: рынок - прозаическая реал ьность; никто ее не воспевает, никто не учит рынку как идеологии, никто не выступает с моралью или поэзией рынка. Ребенку говорят: “Be nice, помогай ближ ним, будь хорош со всеми”. Его отнюдь не учат: “Урви свое и беги. Думай о себе , остальное – не твоя проблема”, — то есть, всему тому, чем занималась наш а новая педагогика, воспитание еще одного “нового человека” из старого, который получил отвратительное имя “совок”. “Совка” - со старым пренебре жением, замечу, - взялись обучать всему, чего у него не хватает. Не хватало е му, как оказалось, прежде всего хулиганского индивидуализма, который был провозглашен в качестве новой нормы – на место мифического “коллектив изма”. Индивидуализм без берегов. Индивидуализм человека, который живет не среди себе подобных, не среди других людей, имеющих с ним общие интерес ы, - но против всех. Другое называлось “совковостью”, “советским идеализм ом”, “советским аскетизмом” и т.п. Итак, в цивилизованном мире до сих пор принято учить хорошему – и даже не которым новым хорошим вещам, например, экологическому сознанию, с которо го начинаются многие первые школьные учебники (и среди них – учебник За кона Божия, который я видела в Италии: с внимания к красоте и хрупкости тво рения). Можно, конечно, сказать, что это привычное расхождение реальности ( в которой господствуют утилитарные мотивы) и системы воспитания (в духе определенных гуманистических ценностей) - что это не более чем лицемерие , известное ханжество западного общества, которое всегда обличают местн ые мыслители неомарксистского толка, привыкшие срывать все и всяческие маски. Вот вы учите общежитию: люби ближних, помогай бедным, не презирай лю дей другой расы, — а на самом деле.... Вот вы говорите о музеях, о гениях, о вдо хновении, о шедеврах, а на самом деле, искусство — тот же рынок, и успешные художники – это те, кто хорошо знают его, выбирают правильную стратегию и потому хорошо продаются и остаются в веках. Такого рода высказывания н есут в себе тон вызова, провокации. Говорить так - дело обличителей общест ва, для которых в этом обществе предусмотрено свое место. У нас же такая “и скренность” стала первым словом о вещах, стала системой воспитания. Восп итания – как я уже говорила – очередного нового человека, на этот раз со временного, западного, продвинутого. Это перевоспитание, которым у нас занималась, да и теперь занимается реклама. И как она воспитывает? — Ирина Александровна Седакова, моя сестра, как-то исследовала рекламу с этой точки зрения и сде лала определенные выводы: это новая индоктринация, сменившая советскую. Чему она учит? Реклама учит жить. Одними из главных слов этой науки года тр и назад были “жизнь” и “жить”. Жить — значит уметь пользоваться всем быс трее и успешнее других, чтобы ни у кого другого ничего такого (например, та кого шезлонга) не было. Игра на зависти, спеси, комплексе неполноценности – совершенно немыслимые для западной рекламы ходы: “А у сосе да тако го нет”. Теперь, насколько я вижу не вооруженными теоретич ески очами, главным словом становится “право”: “Имею право хорошо сервир овать стол”; “имею право купить...”; “я достойна такой косметики...” Это перевоспитание, конечно, основано на некотором анализе прошлого. Обо бщение, к которому приходит этот анализ, - несомненно, новый миф. Он похож н а тот пересмотр истории, который был произведен в Германии после нацистс кой катастрофы. Виноватым в ней почему-то оказалось все лучшее в своей ку льтуре, все любимое. Вот именно они: Гёте, Гегель, фольклорные песни — ока зались ответственными за ужасы тоталитаризма. У нас, как все помнят, вино вником происшедшего оказалась святая русская литература, как ее назвал Томас Манн. Не кто иной, как Лев Толстой, Федор Достоевский, Александр Блок — они подготовили весь этот кошмар. Поэтому перевоспитание должно было начаться с того, чтобы решительно покончить со всяким романтизмом, гума низмом и идеализмом. Новый человек, успешный человек, - это спокойный цини к и агностик, находящий комфорт в том, что ничего нельзя узнать, что “все с ложно”. Следует быть обывателем, в котором не осталось никакой пассионар ности, и все, что ему нужно, — это гарантии, это отсутствие риска, комфорт и безопасность. Если такой тип наконец восторжествует, мы будем жить в цив илизованном обществе. История кончится, потому что такой вот мирный обыв атель не любит войны: зачем ему это все; он вылечен на сеансах психоанализ а, он уже не невротик, как герои и гении. Всем ведь давно известно, что невро тик и герой — одно и то же, а гений - патологическое явление. Вся эта Библия либерализма принимается без малейшего сопротивления. Ин тересно, что эта сверхкритическая идеология антиидеологизма не дает кр итиковать себя. Каждый, кто выскажется против какого-нибудь из ее догмат ов, рискует репутацией: он будет быстро приписан к лагерю реакционеров, э литаристов, клирикалов и не знаю кого еще. Ах, вам не нравится венчание одн ополых браков?.... По-своему здесь повторялся европейский путь выхода из шока тоталитариз ма – с одним значительным отличием: там искали выход из чувства собстве нной вины, а у нас темы своей вины при обсуждении прошлого и не возникало. Никто и никогда, высмеивая, вышучивая, брезгливо отталкивая все “совково е”, не заговорил о собственном стыде и вине. При этом отличии, общий выбор - путь воздержания от высокого, романтическ ого и доброго — по существу совпадает с европейским. В этом смысле показ ателен французский философ Андре Глюксман, написавший книгу “Одиннадц атая заповедь”. Одиннадцатая заповедь, по Глюксману, состоит в следующем : человек должен помнить, что ему соприродно зло. И поэтому никогда не стои т затевать ничего хорошего, потому что во все хорошее он внесет свое зло, и у нас будет очередная утопия, очередной тоталитаризм и так далее. Когда м не довелось встретиться с Глюксманом, я спросила его: “А не кажется ли вам , что эта одиннадцатая заповедь избыточна?” Он удивился. Я сказала: “Ведь е сли бы это не было известно, не нужно было бы давать все десять заповедей: „не убий“, „не укради“и т.д.: зачем человеку, у которого нет дурного внутри, запрещать такие вещи? Он и сам их не захочет.” Глюксман засмеялся и сказал , что моя критика довольно деликатна: один раввин ему просто сказал, что он считает себя Господом Богом, который дает новые заповеди. Это, пожалуй, и есть тот урок, который смогли извлечь западные мыслители, п ытавшиеся понять, что произошло в двадцатом веке: признание какой-то фун даментальной недоброкачественности человека и падшести мира. Удивител ьно, что это кажется таким необычайным открытием? Но это в самом деле ката строфа антропологии Просвещения, отменившего память о первородном гре хе, - конец той картины человека, которая вдохновляла европейскую культу ру последние столетия. Отмена посветительской отмены. Одна знакомая мне поэтесса из Израиля, выслушав мой рассказ про Глюксмана, заметила: “А я бы предложила другую одиннадцатую заповедь: „Помни, что в тебе есть что-то х орошее“”. Я думаю, что эта заповедь выглядела бы сейчас гораздо оригинал ьнее. Итак, знание о внутренней порче и постоянное напоминание: не забывай, что мы живем в падшем мире, что ты падшее существо, — как будто должно удержив ать человека от каких бы то ни было глобальных проектов и утопических на дежд, грозящих ГУЛагом и Освенцимом. Однако не обдумано вот что: эта прису щая человеку низость не перестанет действовать и тогда, когда он не буде т предпринимать ничего хорошего... Так что выход из истории не удался. Но выводы сделаны, картина сложилась и далее не обсуждается: да, это роман тики, это поэты, идеалисты, аскеты, фанатики — это они виноваты в революци и, это они все погубили, мы расхлебываем их поэтические замыслы. На самом деле, есть другие осмысления происшедшего, и другие поиски его и сточника, которые мне кажутся гораздо более правдоподобными и которые, к ак мне кажется, до сих пор внимания к себе не привлекают. Я имею в виду художнические анализы. Не политологов, не социологов. Я имею в виду, например, “Собачье сердце” Булгакова с его замечательным героем — хулиганом, недочеловеком. Мне пришлось однажды смотреть блестящий сп ектакль по этому сочинению Булгакова в Эдинбургском театре. Шариков, к м оему удивлению, был как живой, знакомый, как говорится, до боли: как только шотландский актер смо так проникнуть в нашего люмпена и его мировое торж ество? Зал смеялся, а мне было не до смеха: передо мной проходила наша исто рия, победители и властители нашей страны. Диагноз: источник происшедшег о - хулиганство, хулиганство как исторический феномен. Он возникает кажд ый раз, когда кончается аграрная цивилизация и люди из деревни приходят в город. Они вырываются из своей культуры и не приобщаются к городской. Зд есь месторождение люмпенства, которому “нечего терять”, которому ничег о не жалко, потому что окружает его чужое, месторождение хулиганства как всеобщей роковой опасности. Между прочим, эту стихию хорошо чувствовали и Блок, и Василий Розанов...Эту опасную полосу проходят все страны, в котор ых происходит индустриальная революция. Но в России этот момент, к несча стью, совпал с Мировой войной, со многим еще, с наличием теории захвата вла сти (обычно у хулигана теорий и партий не образуется). Последствия здесь б ыли страшнее, но в своем роде такое вторжение хулигана переживали все ев ропейские страны. Не в той же ли среде зарождалось нацистское движении? Г ете здесь совсем не причем. Из диагноза следует путь лечения. От чего же требуется исцелиться: от поэ та, романтика, идеалиста, аскета в себе? или же от люмпена, хулигана, бессты дника? Так вот, если герой тоталитаризма - булгаковский люмпен, хулиган, то это совсем другая история и из нее следуют другие выводы. Но еще интереснее, как мне кажется, тот анализ, который невольно (поскольк у это не составляло их непосредственной задачи) провели два совершенно р азных писателя: Набоков и Пастернак, ни в чем другом не сходные. Но вот в эт ом они сошлись: они изобразили деятеля революции, того, кто устанавливал этот новый строй, как посредственность. Таковы герои Набокова, которых б оится главный герой, alter ego автора (“Смерть титанов”), и таков Стрельников у П астернака. Это люди, главное свойство которых – отчужденность от жизни, бесталанность или, как говорит о Стрельникове Лариса, принципиальность. Нужда в схеме, неспособность выйти за пределы этой схемы, неспособность допустить открытый мир, будь это мир искусства, мир морали, мир чего угодн о — все для них должно быть упорядочено раз навсегда, решено и закрыто, ка к в старой песенке: “Касса закрыта — ключ у меня”. Гораздо более целенаправленной и обширное, не только художническое, но и сторическое исследование крушения России предпринял Солженицын в “Кра сном колесе”. И, по моему впечатлению, его исследование кончается тем же д иагнозом. У “старой правды” не нашлось даровитого защитника: если такие оказывались (Столыпин в первую очередь, фронтовые генералы), окружающая посредственность топила их с поразительной бездумной жестокостью, она топила не только людей с даром справедливости и заботы, но всякое дарови тое решение. В отличие от Набокова и Пастернака, у которых мы видим более в сего душевно-умственную сторону посредственности, Солженицын сосредот очен на посредственности нравственной, на убожестве сердца - и у “бунтар ей” (именно так выглядит убийца Столыпина), и у приверженцев режима (воена чальники, двор). Жорж Нива назвал это “крушением классической добродетел и”. И здесь мы еще раз видим, что классическая добродетель и посредственн ость несовместимы. Человек добродетели – не “маленький человек”. Самый разговор о добродетели становится невозможным, если постулируется отч уждение от истины, источника человеческой интуиции добродетели, практи ческой ориентации в добре и зле. “Маленький человек” - враг истины: она стр ашна для него своей огромностью и открытостью. Тем более праведник (в люб ом, самом униженном положении) – не “маленький человек”. Матрена отстои т от Акакия Акакиевича “яко востоцы от запад”. “Маленький человек” еле д ержится на поверхности жизни и тем вызывает у нас острую жалость: но прав едник жалости не вызывает: он на своем месте держит мир. Господство именно этого характера, “маленького ч еловека”, а вовсе не какого-то Прометея из пропагандного мифа и составля ло основу того старого тоталитаризма, в котором мы жили и из которого до к онца не вышли. В брежневские времена Иван Жданов как-то заметил: “Вот, в ру сской литературе жалели маленького человека, а теперь нами этот маленьк ий человек и правит”. Я с ним согласна, потому что то, что было тогда, никак н е было правлением какого-то безумного романтика, кристально чистого кро вопийцы и так далее. Ничего подобного: это был человек, который угнетает д ругих, потому что он сам бесконечно угнетен. Он угнетен страхом — это чел овек зап уганный. И чем более устрашающие формы при нимает его торжество, тем очевиднее, что вся эта сила происходит из того, ч то он страшно боится; все, что он делает, - это превентивная агрессия. Как ск азал известный немецкий писатель о фашизме: “В их силе нет блеска”. В поср едственности блеска не бывает. Она и не понимает блеска. Великое для нее – это просто очень, очень большое и устрашающее. Я хотела бы уточнить одну вещь: что я, собственно, им ею в виду, говоря о посредственности, о том, что называли “маленьким” или “ простым” человеком, чтобы избежать легко предсказуемых обвинений в эли таризме, высокомерии и т.п.. Посредственностью, которая составляет социа льную опасность, я отнюдь не называю человека, у которого нет каких-то спе циальных дарований — совершенно не это. Я называю так человека паники, п анического человека; человека, у которого господствующим отношением к ж изни является страх и желание построить защитные крепости на каждом мес те. Русское слово “посредственный” по своей морфологии позволяет понять е го по-разному: посредственный как нечто посредине, ни то ни се – или иначе : как человека, которому необходима опосредованность, который восприним ает все только через готовые, опосредованные формы: он не может перенест и прямого неопосредованного, непосредственного отношения с миром. Вот т акого человека и стали прославлять, называя его золотой серединой, котор ая спасет нас от опасных крайностей. Мне скрайне обидно за Аристотеля, ко торый в своей “золотой середине” никак не предполагал посредственност и, он бы никогда не связал ее с таким благородным металлом. Аристотелевск ая “середина” - очень радикальная вещь: она заключается в равном отстран ении от двух противоположных пороков, но в этой сложной пропорции всегда есть блеск и мужество. Впрочем, не один Аристотель пострадал и обтрепалс я, попав в развязный журналистский дискурс. Так вот, какую же опасность представляет собой человек, который не может открытым образом встретить реальность? По-моему, очень простую, и долго г оворить об этом излишне. Во-первых, это человек бесконечно манипулируемый, тогда как того, кто не т ак боится, труднее принудить к чему угодно. Во-вторых, он постоянно настаивает на все большей и большей герметизации мира, замкнутости от всего иного, поскольку во всем другом есть риск. Я с б ольшой радостью прочла в одном из посланий Иоанна-Павла II ответ на следую щий вопрос: “Кто же виноват в расколе христианских церквей?” Папа отвеча ет: “Посредственность”. Посредственность внутри каждого из расколотых движения. Именно посредственности нужны расколы, потому что посредстве нность, как я говорила, — это желание обойтись без малейшей гибкости, без всякой открытости, держась за раз и навсегда принятые обобщения, которые заменяют личный опыт, заменяют то, с чего я начинала, — старую правду. Представим себе цивилизацию, которая достигла полного торжества посре дственности: она, несомненно, открывает двери крайнему риску, фанатизму, потому что фанатизм — это другой способ переживания той же самой неувер енности и того же самого страха. Это мы и видим в последние годы: столкнове ние мира без идеологии, без способности сопротивляться злу (поскольку не т худа без добра), без способности жертвовать (поскольку последняя ценно сть этого мира – продолжение существования почти любой ценой) - и людей, к оторые очень твердо знают, что всегда и на всяком месте нужно делать и не з адумавшись пожертвуют ради этого и другими, и собой.