Грамматист и его язык

Грамматист и его язык Че ловек нормального склада ума склонен пренебрежительно относиться к за нятиям лингвистикой, пребывая в убеждении, что нет ничего более бесполез ного. Столь малая полезность, которую он усматривает в этих занятиях, свя зана исключительно с возможностями их применения. В самом деле, рассужда ет неспециалист, французский язык стоит изучать потому, что существуют ф ранцузские книги, которые заслуживают прочтения. Древнегреческий язык если и стоит изучения, то потому, что на этом любопытном и ныне мертвом язы ке написано некоторое количество пьес и стихов, до сих пор обладающих мо гущественной властью над нашими сердцами. Что же касается прочих языков , то для них существуют прекрасные переводы на английский. Ныне стало общеизвестным фактом, что лингвист вовсе не обязательно испы тывает глубокий интерес к тем вечным ценностям, которые язык нам подарил . Он обращается с языком во многом так же, как зоолог обращается с собакой. Зоолог тщательно исследует собаку, он может расчленять собаку для более скрупулезного исследования этого животного; наконец, обнаруживая сход ства между собакой и ее близкими сородичами, волком и лисицей, и различия между собакой и ее более далекими родственниками типа кошки и медведя, з оолог находит для собаки место в эволюционной схеме живой природы и тем завершает исследование. Только как вежливый гость на светском приеме, но отнюдь не как зоолог, он может проявить умеренный интерес к милым трюкам песика Таузера, при этом он отлично сознает, что все эти трюки были бы нево зможны без предварительного развития собаки как вида. Возвращаясь к фил ологу и дилетанту, оценивающему деятельность филолога, отметим, что и со стороны первого проявляется аналогичное равнодушие к той красоте, кото рая сотворена инструментом, столь раздражающим ценителя-дилетанта. И вс е же аналогия здесь неполная. Когда Таузер демонстрирует свои собачьи ум ения или когда Порто спасает тонущего человека, они при этом сохраняют с вой статус - статус собаки, однако собака даже как предмет внимания зооло га представляет некоторый интерес для всех нас. А когда Ахиллес оплакива ет гибель своего любимого Патрокла, а Клитемнестра совершает свои злоде яния, то до нам делать с греческими аористами, которыми мы праздно владее м? Есть традиционный ряд правил, объединяющий и организующий их в схемы. Э ти правила называют грамматикой. Человека же, который владеет грамматик ой и которого называют грамматистом, остальные люди считают холодным и б езликим педантом. Нетрудно понять, почему в Америке лингвистика имеет столь низкую общест венную оценку. Чисто прагматическая полезность изучения языка, конечно, признается, однако у нас нет и не может быть доо постоянного интереса к ин оязычным способам выражения мысли, который столь естествен для Европы с ее смешением языков, сталкивающихся в повседневной жизни. При отсутстви и ощутимого практического мотива для лингвистических штудий вряд ли ес ть серьезные шансы для развития мотивов, теоретически более удаленных о т практических нужд людей. Однако было бы глубоко ошибочно связывать наш е общее равнодушие к филологическим предметам исключительно с тем обст оятельством, что английский язык сам по себе удовлетворяет все наши прак тические потребности. В самом языке или, скорее, в различиях между языкам и, есть нечто раздражающее американцев, вх образ мыслей. Этот образ мысле й сугубо рационалистичен. Вполне сознательно мы склонны относиться с не одобрением к любому объекту, идее или положению вещей, которые не могут б ыть исчерпывающим образом рассмотрены. Этот дух рационализма, как мы мож ем наблюдать, буквально пронизывает все наше научное мировоззрение. Есл и ныне в Америке отмечается рост популярности психологии и социологии, т о это в основном связано с господствующим в обществе представлением об э тих науках как о непосредственно преобразуемых в реальную денежную цен ность в форме эффективного образования, эффективной рекламы и социальн ого совершенствования. Однако и в этом случае американец видит нечто амо ральное в любой психологической истине, которая не в состоянии выполнит ь какую-либо педагогическую задачу, считает расточительным любое социо логическое занятие, которое не может быть ни практически использовано, н и отвергнуто. Если мы применим такой рационалистический тест к языку обн аружится явная практическая неполноценность исследования нашего пред мета. Ведь язык есть всего-навсего инструмент, нечто вроде рычага, необхо димого для адекватной передачи наших мыслей. А наш деловой инстинкт гово рит нам, что размножение рычагов, занятых выполнением одной и той же рабо ты, - весьма неэкономичное занятие. Ведь любой способ "выбалтывания" мысле й ничуть не хуже, чем все прочие. Если другие народы прибегают к другим рыч агам общения, то это их личное дело. Иными словами, феномен языка не предст авляет ровным счетом никакого интереса, это не та проблема, которая долж на интриговать пытливый ум. Думается, существует два пути придания лингвистике как науке необходим ого достоинства. Ее можно рассматривать либо как историческую науку, либ о - в дескриптивном и сравнительном плане - как формальную. Ни одна из этих точек зрения не предвещает ничего хорошего для возбуждения у американц ев интереса к этой области знания. История всегда должна выходить за рам ки своего объекта, прежде чем ее принимают всерьез. Иначе ее считают сугу бо "чистой" историей. Если бы мы могли продемонстрировать, что некоторые о бщие изменения языка как-то соотносятся со стадиями культурной эволюци и, мы, вероятно, приблизились бы к успеху в привлечении внимания к лингвис тике; однако же медленные изменения, которые постепенно преображают суб станцию и форму нашей речи и постепенно придают ей совершенно другой обл ик, как представляется, проходят отнюдь не параллельно какой-либо схеме культурной эволюции из числа предложенных к настоящему времени. Поскол ьку "биологическая", или эволюционная, история есть единственный род ист ории, к которой мы испытываем подлинное уважение, к истории языка сохран яется прохладное отношение - такое же, как к истории, фиксирующей случайн ую последовательность событий, о которой столь ревностно печется герма нская ученость. Однако прежде чем укрепить нашу веру в лингвистику как исследование фор мы, нам следует бросить призывный взгляд в сторону психолога, ибо он може т оказаться весьма полезным союзником. Психолог и сам обращается к языку , в котором он обнаруживает некий вид "поведения", некий специализированн ый тип функциональной адаптации, впрочем, не настолько специализирован ный, чтобы его нельзя было рассматривать как ряд привычных действий рече вого аппарата. Мы можем пойти и дальше, если для поддержки мы выберем нужн ого нам психолога, и рассматривать речевое поведение просто как "субвока льную активность гортани". Если подобные психологические откровения от носительно природы речи и не объясняют древнегреческих аористов, завещ анных нам поэтами-классиками, они, по крайней мере, звучат очень приятно д ля филолога. К сожалению, филолог не может долго довольствоваться весьма неточным понятийным аппаратом психолога. Этот аппарат может в некоторо й степени повлиять на подход к науке о языке, однако реальные насущные пр облемы филологии столь сложны, что лишь немногие психологи сознают их сл ожность, хотя вовсе не исключено, что психология, обретя необходимую сил у и тонкость, может внести много содержательного в решение филологическ их проблем. Что же касается психологической проблемы, интересующей линг виста более других, то это отражение внутренней структуры языка в бессоз нательных психических процессах, а отнюдь не индивидуальная адаптация к этой традиционно сохраняемой структуре. Само собой разумеется, однако , что эти две проблемы тесно взаимосвязаны. Если мы, используя пространные выражения, говорим, что благороднейшая за дача лингвистики состоит в понимании языка скорее как формы, нежели как функции или исторического процесса, то этим мы вовсе не хотим сказать, чт о язык может быть вполне понят только как форма. Формальное строение реч и в любое конкретное время и в любом конкретном месте представляет собой результат длительного и сложного исторического развития, которое, в сво ю очередь, остается неясным без постоянного обращения к функциональным факторам. В то же время форма еще в большей степени поддается квалификац ии как "чистая", нежели созидающий ее исторический процесс. Для нашего суг убо прагматического американского сознания форма сама по себе предста вляется имеющей малую или нулевую реальность, и именно поэтому мы столь часто бываем неспособны представить ее и осознать, с помощью каких новых структур идеи и обычаи уравновешиваются или стремятся к достижению рав новесия. В настоящее время мы вполне можем предположить, что то относите льное равновесие и устойчивость, которые характерны для развития культ уры, в значительной степени обязаны нашему привычному восприятию форма льных контуров и формальных хитросплетений нашего опыта. Там, где жизнь состоит из проб и экспериментов, когда мысли и чувства постоянно выставл яют свои костлявые локти из унаследованного запаса сухих, негибких обра зцов - вместо того, чтобы изящно сгибать их в соответствии с их предназнач ением, форма неизбежно ощущается как бремя и деспотизм, а не как нежное об ъятие, каковым ей следует быть. По-видимому, мы не слишком преувеличим, есл и скажем, что именно недостаток культуры в Америке ответствен в некоторо й степени за непопулярность лингвистических исследований, ибо эти посл едние требуют одновременно и тонкого восприятия данной конкретной фор мы выражения, и готовности признать великое разнообразие возможных фор м. Замечательным свойством любого языка является его формальная завершен ность. Это одинаково верно в отношении таких "примитивных" языков, как, ска жем, эскимосский или готтентотский, так и в отношении тщательно документ ированных и нормализованных языков наших великих культур. Под "формальн ой завершенностью" я понимаю некое глубоко своеобразное свойство языка, которое часто упускается из виду. Каждый язык обладает четко определенн ой и единственной в своем роде фонетической системой, с помощью которой он и выполняет свою функцию; более того, все выражения языка, от самых прив ычных и стандартных до чисто потенциальных, укладываются в искусный узо р готовых форм, избежать которых невозможно. На основе этих форм в сознан ии носителей языка складывается определенное ощущение или понимание в сех возможных смыслов, передаваемых посредством языковых выражений, и - через эти смыслы - всего возможного содержания нашего опыта, в той мере, ра зумеется, в какой опыт вообще поддается выражению языковыми средствами. Если пытаться выразить это свойство формальной заверенности речи иным и словами, то можно сказать, что язык устроен таким образом, что, какую бы м ысль говорящий ни желал сообщить, какой бы оригинальной или причудливой ни была его идея или фантазия, язык вполне готов выполнить любую его зада чу. Говорящему вовсе не нужно создавать новые формы или навязывать своем у языку новую формальную ориентацию - если только его, беднягу, не преслед ует чувство формы другого языка и не увлекает склонность бессознательн ому искажению одной речевой системы по аналогии с другой. Мир языковых ф орм, взятый в пределах данного языка, есть завершенная система обозначен ия, точно так же, как система чисел есть завершенная система задания коли чественных отношений или как множество геометрических осей координат есть завершенная система задания всех точек данного пространства. Мате матическая аналогия здесь вовсе не столь случайна, как это может показат ься. Переход от одного языка к другому психологически подобен переходу о т одной геометрической системы отсчета к другой. Окружающий мир, подлежа щий выражению посредством языка, один и тот же для любого языка; мир точек пространства один и тот же для любой системы отсчета. Однако формальные способы обозначения того или иного элемента опыта, равно как и той или ин ой точки пространства, столь различны, что возникающее на их основе ощущ ение ориентации не может быть тождественно ни для произвольной пары язы ков, ни для произвольной пары систем отсчета. В каждом случае необходимо производить совершенно особую или ощутимо особую настройку, и эти разли чия имеют свои психологические корреляты. Фо рмальная завершенность не имеет ничего общего с богатством или бедност ью словаря. По мере расширения опыта носителям языка бывает иногда удобн о или даже - из практических соображений - необходимо заимствовать слова из иностранных источников. Они могут расширять значения слов, которыми т е уже располагают, создавать новые слова с помощью своих собственных язы ковых средств по аналогии с уже существующими выражениями или брать у др угих народов выражения и применять их к новым, вводимым в обиход понятия м. Любой из этих процессов влияет на форму языка не в большей мере, чем обо гащение некоторой части пространства в связи с введением новых объекто в влияет на геометрическую форму той области, которая определяется прин ятой системой отсчета. Было бы нелепо утверждать, что кантовскую "Критик у чистого разума" можно с ходу изложить на непривычных к этому наречиях э скимосов или готтентотов, однако абсурдность подобного утверждения ве сьма относительна. Существенно в данной связи то, что культура этих перв обытных народов еще не достигла такого уровня, при котором для них предс тавляло бы интерес формирование абстрактных концепция философского то лка. Однако отнюдь не нелепым выглядит утверждение, что в формальных осо бенностях языков эскимосов или готтентотов нет ничего такого, что затем няло бы ясность или скрывало бы глубину кантовской мысли, - наоборот, можн о предположить, что высоко синтетическая и риторичная структура эскимо сского с большей легкостью выдержит груз кантовской терминология, чем е го родной немецкий. Более того, если занять по отношению к этим языкам бол ее выигрышную позицию, то отнюдь не покажется нелепым утверждение, что и эскимосский, и готтентотский языки обладают полным формальным аппарат ом, необходимым в качестве цементирующей основы для выражения кантовск ой мысли. Если эти языки и не обладают требуемым кантовским словарем, то з а это следует осуждать не сами языки, а эскимосов и готтентотов. Языки как таковые вполне открыты для добавления философского груза их лексическ ий запас. У неискушенных туземцев, не имевших пово дов для размышлений о природе причинности, возможно, и нет слова, адекват но передающего смысл нашего философского термина "причинность", (causation), но э тот недостаток относится всего лишь к словарю и не представляет никаког о интереса с точки зрения языковой формы. Ибо с этой точки зрения термин "п ричинность" - это просто один из бесконечного числа примеров, иллюстриру ющих определенный способ выражения. В лингвистическом отношении, т. е. с т очки зрения ощущения формы, "причинность" - это всего лишь определенный сп особ выражения понятия "акт каузации" (act of causing) - идеи об определенном типе дей ствия, воспринимаемом как некая вещь, как некая сущность. А ведь ощущение формы такого слова, как "причинность", хорошо знакомо эскимосскому языку и сотням других "примитивных" языков. Они не испытывают никаких затрудне ний в выражении идеи о некотором конкретном действии, например, "смеятьс я", или "говорить", или "бежать", в виде некоторой сущности - "смех", "речь" или "бе г". Если тот или иной язык и не может легко приспособиться к данному типу в ыражения, то он может свободно свести контексты, в которых такие формы уп отребляются в других языках, к другим формальным структурам, которые в к онечном счете делают то же самое. Так, мы имеем функционально эквивалент ные выражения типа "смех приятен" (laughter is pleasurable), "смеяться приятно" (it is pleasant to laugh), "смеют ся с удовольствием" (one laughs with pleasure) и так далее ad infinitum [до бесконечности], но все подоб ные выражения, передавая одно и то же содержание, воплощают в себе соверш енно разные ощущения формы. Все языки способны выполнять всю ту символич ескую и смысловую функцию, Для которой предназначен язык вообще, - либо в р еальном, либо в потенциальном плане. Формальная техника выполнения этой функции есть сокровенная тайна каждого языка. Очень важно получить некоторое представление о природе этого ощущения формы, скрытого во всех языках, сколь бы удивительным ни было разнообраз ие его реальных манифестаций в разных типах речи. В данной связи возника ет масса запутанных, ускользающих от анализа проблем, прояснение которы х потребует совместных усилий со стороны лингвистов, логиков, психолого в и критически настроенных философов. Все же имеется один великий вопрос, который нам следует разрешить безотл агательно. Если эскимос и готтентот не располагают никаким понятием, аде кватным нашему понятию причинности, следует ли из этого, что их языки нес пособны выразить причинное отношение? Конечно же, нет. В английском, неме цком и древнегреческом языках мы располагаем определенными языковыми средствами для перехода от некоторого исходного действия или состояни я к его каузативному корреляту, например, англ, to fall 'падать' - to fell 'каузировать падать'; wide 'широкий' - to widen 'расширять'; нем. hangen 'висеть, быть подвешенным, висячим ' - ha(e)ngen 'подвешивать, каузировать быть подвешенным, висячим'; древнегреч. phero 'н ести' - phoreo 'каузировать нести'. Эта способность ощущать и выражать причинно е отношение ни в коей мере не зависит от способности восприятия причинно сти как таковой. Последняя способность относится к сфере сознания и инте ллекта по своей природе; она требует значительных умственных усилий, как большинство сознательных процессов, и характеризуется поздним этапом эволюции. Первая же способность находится вне сферы сознания и интеллек та по своей природе, развивается очень быстро и очень легко на ранних эта пах жизни племени и индивида. Тем самым, мы не испытываем никаких теорети ческих затруднений в объяснении того факта, что те концепции и отношения , которыми первобытные народы совершенно не способны владеть на уровне с ознания, выражаются вне контроля сознания в языках этих народов - и при эт ом нередко чрезвычайно точно и изящно. По существу, причинное отношение, выражаемое лишь фрагментарно в современных европейских языках, во мног их "примитивных" языках передается с удивительно строгой философской по следовательностью. В нутка, индейском языке острова Ванкувер, нет такого глагола или глагольной формы, которые не имели бы точного каузативного коррелята. Излишне говорить, что я выбрал понятие причинности только в иллюстратив ных целях и вовсе не потому, что я придаю ему какую-либо особую лингвистич ескую значимость. Итак, каждый язык обладает законченной в своем роде и п сихологически удовлетворительной формальной ориентацией, но эта ориен тация залегает глубоко в подсознании носителей языка - реально они ее не осознают. Современная психология, как представляется, не располагает адекватным и средствами для объяснения образования и передачи подобных глубинных (submerged) формальных систем, какие обнаруживаются в языках мира. Обычно говоря т, что в раннем детстве усваиваются сперва отдельные языковые реакции, а затем, по мере их закрепления в форме устойчивых навыков, автоматически проявляются, когда в этом возникает необходимость, формально аналогичн ые реакции; специфические реакции-прецеденты открывают путь для новых р еакций. Иногда говорят, что эти реакции по аналогии являются в значитель ной степени результатом сомнений в полезности более ранних реакций, неп осредственно усваиваемых из социального окружения. Такого рода подход не усматривает в проблеме языковой формы ничего кром е того, что относится к четкому управлению некоторой группой мышц с цель ю достижения желаемого результата задачи, как, например, при забивании г воздя молотком. Мне остается лишь полагать, что объяснения подобного тип а страдают серьезной неполнотой и что они совершенно не учитывают врожд енного внут-юнего стремления индивида к совершенствованию формы и выра зительности и к бессознательному структурированию групп взаимосвязан ных элементов опыта. То т вид мыслительных процессов, о котором сейчас идет речь, относится к той захватывающей и почти не понятой области психики, которой было предложе но название "интуиция". Психология едва коснулась этой области, но ее нево зможно игнорировать до бесконечности. Психологи до сих пор не отваживал ись всерьез заняться этими трудными проблемами, и именно поэтому они про являют столь малый интерес к объяснению всех тех типов мыслительной дея тельности, которые неизбежно поднимают проблему формы, такой, как язык, м узыка и математика. Мы имеем все основания предполагать, что языки являю тся по существу культурными хранилищами обширных и самодостаточных се тей психических процессов, которые нам еще предстоит точно определить. П о-видимому, большинство лингвистов убеждено, что процесс усвоения языка , в особенности приобретения ощущения формальной структуры языка, в Знач ительной степени бессознателен и включает механизмы, которые по своей п рироде резко отличны и от чувственной, и от рациональной сферы. Несомнен но, в нашем ощущении формы присутствуют гораздо более глубинные элемент ы, чем все те, которые удалось предугадать большинству теоретиков искусс тва, и вполне разумным представляется предположение, что по мере соверше нствования методов психологического анализа проявится одна из величай ших ценностей лингвистического исследования, а именно - тот свет, которы й оно прольет на психологию интуиции, сама же "интуиция", возможно, окажетс я не чем иным, как "предощущением" отношений. Нет сомнения и в том, что критическое исс ледование языка может также оказаться весьма любопытным и неожиданно п олезным для философии. Немногие философы снисходили до исследований мо рфологии "примитивных" языков, да и структурным особенностям своей собст венной речи они уделяли внимание лишь бегло и поверхностно. Когда благог овейно держат в своих руках разгадку тайн Вселенной, подобные исследова ния кажутся мелкими и банальными; когда же возникает подозрение, что по к райней мере некоторые решения великой загадки зависят от мастерства ин осказательного использования правил латинской, греческой или английск ой грамматики, банальность лингвистического анализа становится не сто ль несомненной. В гораздо большей степени, чем философ осознает это, он яв ляется жертвой обмана собственной речи; иными словами, форма, " которую от ливается его мысль (а это в сущности языковая форма), поддается прямому со отнесению с его мировоззрением. Так, внешне бесхитростные языковые кате гории могут принимать внушительный облик космических абсолютов. И если философ желает избавиться от философского буквоедства, для его собстве нной пользы ему стоит критически взглянуть на языковые основания и огра ничения собственного мышления. Тогда ему не придется сделать унизитель ное для себя открытие, что многие новые идеи, многие внешне блестящие фил ософские концепции суть не более, чем перестановки известных слов в форм ально допустимых конструкциях. В недавно опубликованной книге "Значени е значения" (The Meaning of Meaning) Огден и Ричардс сослужили философии прекрасную служб у, показав, сколь легко самые искушенные мыслители позволяли себе быть о бманутыми формальными намеками их собственной привычной манеры выраже ния. Быть может, наиболее продуктивный путь проникновения в суть наших м ыслительных процессов и устранения из них всего случайного и несуществ енного, что привносится их языковым облачением, состоит в обращении к се рьезному исследованию экзотических способов выражения. По крайней мер е, я не знаю никакого лучшего способа уничтожения фиктивных "сущностей". Это приводит нас к пониманию природы языка как символической системы, ка к способа отображения всех мыслимых разновидностей нашего опыта. Естес твенно, но при этом довольно наивно полагать, что, когда мы хотим передать другим какую-либо мысль или впечатление, мы составляем нечто вроде грубо го и беглого перечня реально существующих элементов и отношений, заключ енных в этой мысли или этом впечатлении; что такой перечень или анализ со вершенно однозначен и что наша языковая задача состоит всего-навсего в о тборе и группировке нужных слов, соответствующих единицам объективно п роведенного анализа. Так, наблюдая объект, подобный тем, которые мы назыв аем "камень", который перемещается в пространстве по направлению к земле, мы непроизвольно анализируем это явление посредством двух конкретных понятий - понятия камня и понятия акта падения, и, соотнося эти два понятия с помощью определенных формальных средств, свойственных английскому я зыку, мы говорим: the stone falls 'камень падает'. Мы полагаем - впрочем, достаточно наи вно, - что подобный анализ ситуации является едва ли не единственно возмо жным. Однако, если обратиться к другим языкам и посмотреть, какими способ ами они выражают это очень простое впечатление, то довольно скоро станет понятно, сколь многое может быть добавлено к нашей форме выражения, изъя то из нее или перегруппировано в ней без существенного изменения реальн ого содержания нашего сообщения об этом физическом факте. В немецком и французском языках мы вынуждены присвоить "камню" категорию рода - возможно, фрейдисты смогут объяснить нам, почему этот объект относ ится к мужскому роду в одном языке, а в другом - к женскому; в языке чиппева м ы не можем выразить соответствующую мысль без указания того внешне несу щественного для нас факта, что камень является неодушевленным объектом. Если мы считаем род несущественным, то русские могут удивляться тому, по чему мы полагаем необходимым каждый раз указывать, воспринимается каме нь или любой другой объект сходного рода как определенный или неопредел енный, т. е. почему имеет значение различие между the stone и a stone. "Stone falls" [существитель ное без артикля] звучит вполне хорошо для [русского] Ленина, как вполне хор ошо это звучало для [латинского] Цицерона. А если мы считаем варварством и гнорирование различия по определенности, то индеец квакиутль из Британ ской Колумбии отнесется к этому вполне сочувственно, но при этом спросит , почему мы не делаем следующего шага и не указываем тем или иным образом, является ли камень видимым или невидимым для говорящего в момент произн есения фразы, к кому камень ближе - к говорящему, адресату речи или какому- то третьему лицу. "Несомненно, это звучало бы превосходно на языке квакиу тль, мы же для этого слишком заняты !" И при этом мы требуем непременного вы ражения единственности падающего объекта; индеец же квакиутль - в отличи е от индейца чиппева - может обобщить ситуацию и сделать утверждение, при менимое равным образом и к одному и к нескольким камням. Более того, ему не нужно определять время падения. Китаец спокойно обходится минимумом эк сплицитных формальных средств и довольствуется экономным утверждение м stone fall 'камень падать'. Могут возразить, что эти различия в анализе одной и той же ситуации носят чисто формальный характер; они не подрывают общей необходимости конкре тного разложения ситуации на два компонента - "камень" и то, что с камнем пр оисходит, - в данном конкретном случае "падение". Однако эта необходимость , столь явственно нами ощущаемая, есть не что иное, как иллюзия. В языке нут ка совокупное впечатление от падения камня членится совершенно по-друг ому: специально обозначать камень нет необходимости, но может быть испол ьзовано отдельное слово - глагольная форма, которая практически не отлич ается большей неоднозначностью, чем наше английское предложение. Эта гл агольная форма состоит из двух главных элементов, первый из них обознача ет общее движение или положение камня или камнеподобного предмета, а вто рой - направление вниз. Мы сможем получить некоторое представление об ощ ущении, связанном с данным словом в языке нутка, если предположим сущест вование непереходного глагола типа to stone 'камнить', обозначающего положени е или движение камнеподобного предмета. Тогда наше предложение The stone falls 'Кам ень падает' может быть передано посредством чего-то вроде It stones down 'Камнит вни з'. При таком способе выражения предметное качество камня имплицируется обобщенным глагольным элементом "to stone", тогда как специфический вид движен ия, данный нам в опыте при падении камня, воспринимается как разложимый н а обобщенное понятие движения некоторого класса объектов и более конкр етное понятие направления. Другими словами, хотя нутка не испытывает ник аких затруднений при описании падения камня, в этом языке отсутствует гл агол, непосредственно соответствующий нашему понятию "падать". Можно было бы до бесконечности приводить примеры несоизмеримости член ения опыта в разных языках. Это привело бы нас к общему выводу об одном вид е относительности, которую скрывает от нас наше наивное принятие жестки х навыков нашей речи как ориентиров для объективного понимания природы опыта. Здесь мы имеем дело с относительностью понятий или, как ее можно на звать по-другому, с относительностью формы мышления. Эту относительност ь не столь трудно усвоить, как физическую относительность Эйнштейна; не столь тревожна она для нашего чувства безопасности, как психологическа я относительность Юнга, которую едва лишь начинают понимать; однако наша относительность наиболее легко ускользает от научного анализа. Ибо для ее понимания сравнительные данные лингвистики являются условием sine qua non. Б ыть может, самое существенное следствие признания относительности фор мы мышления, проистекающее именно из лингвистических исследований, сос тоит в расширении нашего интеллектуального кругозора. В наибольшей сте пени сковывает разум и парализует дух упрямая приверженность догматич еским абсолютам. Для определенного склада интеллекта лингвистика отличается тем глубок им и прекрасным свойством, которое присуще математике и музыке и которое можно описать как созидание из простых исходных элементов некоторого с амобытного мира форм. Лингвистика не обладает ни размахом, ни инструмент альным могуществом математики, не обладает она и универсальным эстетич еским очарованием музыки, Однако под ее суровой, скучноватой, техническо й внешностью скрыт тот же классический дух, та же свобода в рамках ограни чений, которая одушевляет математику и музыку в их чистейших проявления х. Этот дух антагонистичен романтизму, который столь буйно расцвел в сов ременной Америке и столь глубоко растлил нашу науку с ее исступленными ж еланиями. Э.С епир. Список литературы Дл я подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.rusword.com.ua/